— Артем Константинович!.. Артем Константинович!

— Мы готовы! Мы готовы!

— Вижу… Что это вы обвешаны, как матросы в революцию?

У них (и на них) диктофон, портативный магнитофон, блокноты, ручки… Фотоаппарат! Еще и клеенчатый «метр» у Жени-девушки, висит змеей на ее шейке! — узкая мягкая лента с нанесенными черточками и цифрами.

— Мы готовы. Фиксируем место раздумий.

Тотчас становятся на пыльные коленки. Замеряют. Ползают, нацеленно натягивая по полу клеенчатый «метр». Фотографируют… Так и этак осваивается выявленная и уже обнаженная святая пядь.

Артем стоит, скрестив руки. Возможно, ему хочется побыть с Ольгой наедине. Он не решил. Он сам не знает.

— Женя и Женя, сосчитайте, сколько там шагов. Зачем нам метры?.. Шаги! Конечно шаги! И за сколько секунд! — кричит он. — Неторопливый шаг в оба конца должен бы обернуться… если с остановками… в минуту-полторы.

— Мы поняли! Поняли!

— Сколько же в сумме я намотал шагов до этого угла! и до этих захлебывающихся буйных красок!.. Ольга!..

— Да, Артем.

— Эта работа, кажется, двадцать пятого года. «Интимное сообщение»? Да?

— Да…

Женя и Женя: — Мы измерим!.. Мы проверим!

А Ольга расслышала в его вопросе осторожное приглашение к их давнему и, конечно, сильно заржавевшему разговору… Зов бывшего возлюбленного. Надо ли?.. Надо ли оказаться к нему сейчас на полшага ближе? и на градус теплее?

Сестры меж собой.

— Оль?.. Почему ему так важно, сколько там получилось шагов? Зачем эти кретинские замеры?

— Не знаю.

— Оль. А если бы Артем сказал, что он вел счет, сколько дней и ночей он без тебя плохо спал…

— Не знаю.

— Но он уже не политик. Оль! Он действительно зажегся прошлым. Взволнован! Это очевидно!

— Он еще не разобрался… от чего именно он зажегся — от меня или от возродившейся Речи о цензуре?

— И то и другое — интим?

— Не знаю.

— Оль. Поедем в Питер. Там чище.

— Ты опять за свое. Милая моя сестренка. Чего новенького ты ждешь от этих поездок?.. Ты там была совсем недавно.

— А если тянет.

Инна, смекнув, уходит:

— Пойду разберусь, что там со свежими простынями. Одной, кажется, не хватает.

Такая вот неизбежность. Такой медленный шаг!.. Ольга направляется вдоль ряда красочных репродукций. Как бы приглашая посетителя к прогулке по музею.

Артем присоединяется. Помолчав, неловко спрашивает:

— Как ты жила?

— Хороший вопрос, Артем.

— Извини… Я по-воронежски. Но надо же спросить. Ты одна?

— Одна.

Артем спохватился — не знает, как продолжить и чем бы поинтересоваться еще.

— А что для тебя и для Инны этот заикающийся мальчишка? Этот Коля?

— Ничего особенного. Прибился — и живет.

— Не учится и не работает?

— Нет.

Ольге, как оказалось, тоже нечем продолжить соскальзывающий разговор.

— Странный мальчишка. Вдруг исчез. Оказывается, болел. Его где-то даже побили… Залез в чью-то опустевшую подмосковную дачу. Валялся, отлеживался там. Больной!.. Озлобленный… Голод и холод в конце концов пригнали его снова сюда.

— Я почувствовал по его ответам. Он не очень адекватен.

— После болезни.

Женя и Женя подбежали к кое-как разговорившейся паре:

— Мы записали про тот угол. И про шаги вместо метров записали.

Артем сердится: — Сотрите.

— Ни за что!.. Артем Константинович! Ни за что!

— Сотрите чепуху.

Но Женя и Женя в негодовании вопят, прыгают на месте.

Ольга: — Пойду.

Артем: — Куда ты? Зачем?

— Разбираться с простынями. И с одеялами.

* * *

Артем возле мольберта Коли Угрюмцева:

— Н-да… А ведь был славный зимний пейзажик… Лошадка запряженная. И много-много снега.

* * *

Батя один за столом. Вздремнувший, он вдруг очнулся. Делает глоток-другой остывшего чая. Оглядывается по сторонам и спрашивает:

— Где я?

Сестер не видно. Никого рядом. Зато вокруг, одна к одной, картины. Яркие радостные краски. Сама жизнь!

Батя негромко, все еще в полусне:

— Хоть бы раз до конца понять… Что он шептал… Целый год отдал бы. Из оставшихся стариковских дней… Провожая меня на поезд… Точно как в камере. Мы обнялись. И вспышка в памяти… Филолог, который невстреча…

Ощупывает пальцами глаза:

— Я вообще не плачу. Глаза намокли… С его туманных слов… С его неслышных, тихих, шепотных слов, которых боялись конвоиры. Боялись даже обсевшие нас уголовники. Сколько жару! Как он шептал!..

Мигнув во всех комнатах разом, вдруг погас свет. Как хорошо… Заодно и память отстала. Спрыгнула где-то, сука!.. Заодно с ней и ссучившиеся от долгой жизни огрызки… мыслей… осколки, остатки, ошметки… что там еще?.. Обмылки, объедки… вот!.. окурки мыслей!.. Обрывки скачущих туда-сюда мыслишек отступили — оставили старика… и дали ему сон.

Какое чудо этот провальный сон!

Им не пришлось поддерживать общение в темноте. Голос Ольги как одомашненный приказ: «Коля, чини!.. Как хочешь, а чини!» И свет загорелся, вот он!.. этот скоро вспыхнувший свет!

Ольга с книгой в руках. Она, кажется, не против посидеть, полистать, почитать.

Неподалеку от нее Артем с его неопределенно активными вопросами… Бывший политик. Бывший жених… Ольга с книгой в руках достаточно строга. Но возможно, это лишь маска. Так бывает. Женское сердце любит помедлить, подтаять.

Плюс это совпадение, эта нелепая годовщина вдруг ожившей Речи о цензуре — ночь в ночь с их скромной годовщиной!

— Погоди, не читай, Оль.

Артем настаивает на общении:

— Меня тянет повспоминать. А куда еще? Куда с памятью деться?.. Ностальгия, Оль, — мотор зрелой жизни, зрелого ума… Зрелого сердца, наконец!

— Зрелое сердце — это круто.

Артем смеется: — По-воронежски.

Он закрывает ей книгу, но Ольга упрямится, удерживая нужную страницу ладонью. Зачем спешить, Артем?

— Оля. Когда рождалась эта чертова речь, мы с тобой были здесь, подумать только! Здесь!.. В тот самый день!