Медсестра уже постукивала по часам, и Найджел задал последний вопрос:

– Миссис Биглет, попытайтесь вспомнить. Этот зверь – какого роста он был, какой породы?

– Большой, дикий. Разъяренный.

– Он стоял? Как человек? Переодетый человек?

– Я бы сказала… скорее… тигр?

Выйдя из палаты, Гарди отвела медсестру в сторону в коридоре.

– Как вы думаете, у миссис Биглет есть проблемы с психикой?

– Я ничего не могу утверждать. Это была каталепсия, и она внезапно очнулась. Но она не бредит. Говорит связно, очень корректна с персоналом.

– Ночью дежурные ничего не заметили? Кошмары, галлюцинации?

– Сказать по правде, мы только диву даемся. Она прекрасно спала. Проснулась еще слабая, но в хорошем настроении. У нее отличный аппетит, и она даже шутила насчет меню завтрака. Это почти чудо, как быстро она приходит в себя. Чудесная старушка. Если бы все пациенты были такими…

– Мы не сдвинулись, – сказал Найджел, усаживаясь за руль. – Если мы не найдем новых улик, это ничего не даст. Она несет околесицу.

– Ее могли чем-то накачать. Всё, что она рассказывает, – шум, завывание – похоже на галлюцинации, правда?

– Не думаю, ее же обследовали врачи. Нам бы сказали. Всё это не лезет ни в какие ворота. Ты представляешь, как я скажу шефу, что на жертву напал то ли призрак, то ли тигр?

– Или призрак тигра, – хихикнула его коллега, глядя на убегающие фасады. – Честно говоря, не советую. Если мы только сунемся на территорию паранормального, все сочтут нас психами.

– Точно! Не имею ни малейшего желания, чтобы надо мной издевались ближайшие десять лет.

С известной долей лукавства Мэдди оставила Элиота несколько секунд переминаться с ноги на ногу в дверях. Бедному мальчику было явно неудобно держать букет цветов; его обуревали всевозможные вопросы: не чересчур ли это, или, наоборот, недостаточно, или слишком рано, или просто глупо; короче говоря, он не только впервые дарил букет кому-то кроме матери, но и впервые ломал голову, как избавиться от него побыстрее.

Мэдди наконец передвинула свое кресло и освободила его от ноши.

– Спасибо, это очень мило, Элиот, – сказала она, принимая цветы. – Посмотрите в кухне, там есть ваза. Налейте воды до половины и принесите ее мне. Хотите чего-нибудь выпить?

– Нет, спасибо, мэм, – отозвался он из кухни. – Я только что позавтракал.

– Зовите меня Мэдди. Я не ждала вас так скоро, но очень рада вашему визиту.

Он вернулся с керамической вазой.

– Поставьте сюда. И снимайте парку. Вешалка у входа.

Элиот был доволен: магия мирка Мэдди Ирлингтон еще действовала на него. Пока старая дама по одному ставила в вазу цветы, он снова осматривал этажерки с любопытством и восхищением.

– Вы были на похоронах? – спросила она, подрезая стебель ножницами.

– Да, было классно.

– А, классно? Так вы не были взволнованы?

– Был, конечно, но это всё-таки не родственница, понимаете… А вы? Вы смотрели по телевизору?

– В моем состоянии я не рискую смешиваться с толпой…

Она хихикнула, и рука с букетом на мгновение замерла.

– Вообще-то вы правы, я ожидала, что буду грустить куда сильней. Как вы, наверно.

– Они перестарались, вы не находите?

– Или недотянули, поди знай. В таких церемониях всё делается, чтобы произвести впечатление: барабаны, шествие, помпезный кортеж. Но вызвать подлинную эмоцию, добраться до души каждого и возвысить ее до скорби целой нации – это за гранью возможностей мизансцены, даже самой грандиозной. Мне было примерно столько лет, сколько вам сейчас, когда хоронили Уинстона Черчилля, и я помню, что это было куда пронзительнее. Знаете, в то время мы были более сдержанны. При малейшей эмоции люди закрывались, как устрицы, никогда не выказывали своих чувств. И при виде дрожащих подбородков всех этих людей, закаленных войной и невзгодами, когда они, затянутые в пальто, со шляпами в руках, утирали глаза рукавами, уверяю вас, и самой трудно было удержаться от слез. Это было огромное, непостижимое горе. Но надо сказать, что Черчилль – особая статья, он был душой всей нашей нации в самые тяжелые часы ее истории, он, наверно, наш величайший государственный деятель. Да, и потом, вы же любите кино, был этот сказочный план конца пути… Сядьте, Элиот, у меня от вас голова кругом.

Элиот сел напротив нее.

– Когда гроб поставили на кораблик и спустили на воды Темзы, что уже само по себе можно назвать универсальной почестью…

Элиот озадаченно нахмурил брови. Мэдди оживилась.

– Но, молодой человек, это же последний путь, как вы не понимаете? Тело доверено челну, который несет его к последнему пристанищу. Древние египтяне уплывали в царство мертвых на лодке… И вот кораблик Черчилля проплывает мимо подъемных кранов лондонского порта. Представьте, тогда это был еще промышленный порт, трубы, много угля, темные здания складов и фабрик, и над всем высятся металлические гиганты, выстроившиеся в ряд на набережной… Ну вот, и эти краны склонялись один за другим перед плывущими по воде останками. Река, кораблик плывет, выплевывая черный дым, гроб на палубе в окружении матросов, неподвижных как статуи, и эти огромные боги-скелеты склоняют перед ним один за другим свои длинные тела! Вы представляете себе символическую мощь этой картины? Вот так и рождаются мифы, вам не кажется?

– Да, да, – закивал Элиот, от которого с упомянутым корабликом удалялись все обжигавшие ему губы вопросы о Сэм.

– Я бы выпила чаю, – сказала Мэдди. – Вы присоединитесь?

– Лучше просто воды.

Мэдди наконец сжалилась над ним и сама затронула животрепещущую тему, когда он вернулся с подносом:

– Вы, наверно, ломаете голову, откуда я знаю Саманту?

Он поперхнулся глотком воды.

– Я сначала познакомилась с Дианой, ее матерью. Она несколько раз приезжала к нам на языковую практику, ей было где-то от пятнадцати до двадцати лет. Моя дочь Глэдис, которая была старше и очень раскованна, многому ее научила. Ночная жизнь, клубы… Они имели большой успех: обе писаные красавицы – черная и белая. Я тогда не очень за ними следила, у меня была своя жизнь, бурная и наполненная. Диана сохранила связь только со мной – полагаю, она считает меня дальней английской тетушкой. Посылает открытки на Новый год, время от времени звонит. Она приезжала в наш загородный дом с Самантой, когда та была совсем маленькой. Мой муж ее обожал.

– Где он на фотографиях? – спросил Элиот, вдруг проявив любопытство к генеалогии.

Он указывал подбородком на ряд снимков в рамках на этажерке.

– На последней, у окна, той, что сделана в саду. Он совсем из другой среды, чем я, мы познакомились на съемках, там, где он жил, он был статистом. Не знаю, почему я вам всё это рассказываю…