— Теперь, кричите, не кричите, никто вас не услышит.

Она промычала что-то нечленораздельное. Третьим полотном я завязала ей глаза.

— Теперь вы не увидите, как я сделаю нечто ужасное. — Она попыталась лягнуть меня ногой. Я предупредила: — Ай, мисс Баннер, если вы будете сопротивляться, я могу промахнуться и разобью вам нос или глаз. Тогда придется бить снова…

Она издавала приглушенные крики, вертя головой и пытаясь освободиться.

— Вы готовы, мисс Баннер?

Она продолжала мычать и вертеть головой. Ее тело дрожало так сильно, что дерево затряслось и с него посыпались листья, словно наступила осень.

— Прощайте, — сказала я и легонько стукнула кулаком по голове. И, как я и рассчитывала, она вмиг потеряла сознание.

То, что я сделала потом, было нехорошо, но не ужасно. Это была ложь, но я действовала из добрых побуждений. Я подошла к цветущему кусту, отломила от него шип и уколола большой палец. Я размазала кровь по ее платью, по лбу и носу. А потом побежала за Почитателями Иисуса. О, как же они превозносили и утешали ее! Отважная мисс Баннер! — пыталась помешать Генералу украсть мула. Бедная мисс Баннер! — избита, брошена умирать. Доктор Слишком Поздно извинялся перед ней, потому что у него не было примочек, чтобы приложить к ее лицу. Мисс Мышка сокрушалась по поводу того, что мисс Баннер потеряла свою музыкальную шкатулку. Миссис Аминь сварила свой ужасный суп.

Когда мы наконец остались наедине в комнате, мисс Баннер проговорила: «Спасибо, мисс Му. Я не заслуживаю такого друга». Я запомнила ее слова и очень гордилась ими. Еще она добавила: «Отныне я всегда буду тебе верить». Тут в комнату без стука вошел Йибан. Он бросил на пол кожаную сумку. Мисс Баннер затаила дыхание. Это была ее сумка с вещами, приготовленными для побега. Теперь ее обман был раскрыт. Все мои ухищрения пропали даром.

«Я нашел это в павильоне, — сказал он, — мне кажется, это принадлежит вам. Там ваша шляпа, перчатки, ожерелье, расческа». Мисс Баннер и Йибан долго смотрели друг на друга без слов. Наконец он проговорил: «К счастью для вас, Генерал позабыл взять это с собою». Вот так он дал ей понять, что будет хранить молчание.

Остаток той недели меня мучил вопрос: почему Йибан спас мисс Баннер от позора? Она никогда не была его другом, не то что я. Я вспомнила, как вытащила мисс Баннер из реки. Когда ты спасаешь человеку жизнь, он становится частью тебя. Почему так происходит? А потом я вспомнила, что мы с Йибаном оба одиноки. Нам обоим хотелось, чтобы нам кто-нибудь принадлежал.

Вскоре Йибан и мисс Баннер начали проводить много времени вдвоем. В основном они говорили по-английски, так что мне приходилось просить мисс Баннер переводить их слова. О, говорила она, ничего важного. Жизнь в Америке, жизнь в Китае, в чем различия, где лучше. А я ревновала, осознавая, что мы с нею никогда не говорили об этих не важных вещах.

— Так где лучше? — спросила я.

Она нахмурилась и задумалась. Мне показалось, что она пытается решить, о чем из наиболее запомнившегося ей в Китае следует упомянуть в первую очередь. «Китайцы более вежливы, — ответила она, — и не такие жадные».

Я ждала продолжения И была уверена, что она скажет, что Китай гораздо более красив, что наш образ мышления лучше, наши люди более утонченные. Но ничего этого она не сказала. «А что лучше в Америке?» — спросила я.

Она задумалась. «О… Чистота и удобства, магазины и школы, дороги и тротуары, дома и постели, конфеты и пирожные, игры и игрушки, чаепития и дни рождения, ой, и большие парады, чудесные пикники на траве, катание на лодке, цветы на шляпке, красивые платья, книги, письма друзьям…» Она говорила и говорила, до тех пор, пока я не почувствовала себя ничтожной и грязной, уродливой, тупой и нищей. Бывали дни, когда я проклинала свою жизнь. И тогда я впервые возненавидела себя. Я буквально заболела от ревности — не к американским вещам, о которых она упомянула, но к Йибану, которому она могла рассказать, что скучает по ним, зная, что он поймет ее. Он знал, что я не могла понять ее.

— Мисс Баннер, — спросила я как-то раз, — а ведь вам симпатичен Йибан Джонсон, да?

— Симпатичен? Да, возможно. Но только как друг, и совсем не такой близкий друг, как ты. И это совсем не то чувство, которое бывает между мужчиной и женщиной — нет, нет! В конце концов, он же китаец, хотя и наполовину, но это даже хуже… В нашей стране американка, скорее всего, не сможет… Я хочу сказать, что такой романтической дружбы у нас никогда не допустят.

Я улыбнулась, оставив свои тревоги.

А потом она вдруг начала бранить Йибана Джонсона без всякой видимой причины. «Должна сказать тебе, что он жутко серьезный! Никакого чувства юмора! Так мрачно смотрит в будущее. Говорит, что Китай в беде, вскоре даже в Чангмиане будет небезопасно. А когда я пытаюсь рассмешить его, чуть-чуть поддразнить, он не смеется…» Весь день она бранила его, расписывая все его мелкие недостатки и пути их преодоления. Она так долго жаловалась на него, что я поняла, для нее он больше, чем друг.

На следующей неделе я наблюдала за ними: как они сидели во дворе, как он учился смеяться, как они поддразнивали друг друга. Я поняла: что-то происходит в сердце мисс Баннер, потому что мне приходилось подолгу допытываться у нее, что она чувствует.

Я должна сказать тебе что-то, Либби-я. Между мисс Баннер и Йибаном была любовь — беспредельная и вечная, словно небо. Она сама сказала мне об этом: «Я знала много любви раньше, но никогда не знала такой. Я любила маму и братьев, но это была трагическая любовь — та, которая оставляет тебя в горестном недоумении относительно того, что ты мог бы получить, но так и не получил. Я любила отца, но это была робкая любовь — я любила его, но не знала, любит ли он меня. Я любила своих бывших возлюбленных, но это была эгоистичная любовь — они давали мне ровно столько, сколько хотели получить от меня».

— А теперь я довольна, — сказала мисс Баннер, — с Йибаном я чувствую, что люблю и любима, люблю открыто, всей душою, ничего не ожидая взамен, получая более чем достаточно. Я словно падающая звезда, которая наконец обрела свое место в прекрасном созвездии и будет вечно сиять на небесах.

Я радовалась за мисс Баннер, но мне было жаль себя. Она стояла предо мною, рассуждая о своей величайшей радости, а я не понимала смысла ее слов. Я допускала, что подобная любовь — следствие американского чувства собственной значимости, и потому мы делаем разные выводы. Была ли эта любовь сродни болезни — многие чужеземцы заболевали от ничтожной жары или холода. Ее кожу теперь то и дело покрывал румянец, глаза светились каким-то особенным светом. Она как будто потеряла счет времени. «О, неужели уже так поздно?» — часто говорила мисс Баннер. Она казалась очень неуклюжей и просила Йибана поддерживать ее во время ходьбы. Даже ее голос изменился. Стал высоким и каким-то детским, а по ночам она стонала. Много долгих ночей. Я волновалась, не заболела ли она малярией. Но по утрам она была неизменно здорова.

Не смейся, Либби-я. Я никогда прежде не видела такой любви. Пастор и миссис Аминь никогда так не делали. Юноши и девушки из моей деревни никогда так себя не вели, по крайней мере на глазах у остальных. Это сочли бы постыдным — показывать, что ты думаешь о своем возлюбленном больше, чем о своей семье, о живых и о мертвых.