– Значит, это все же мог быть Мэтью Крофт, – сказал Бен.

– Не думаю, – возразила Клара. – Те самые аргументы, что говорят о вине Мэтью, говорят и в его защиту. Хороший лучник не убил бы человека случайно. Вряд ли опытный стрелок мог совершить такую ошибку. Охотник-лучник, стоящий на оленьей тропе, был бы слишком близко к этому месту. Он бы знал, кто идет в его сторону – олень или…

– Или Джейн, ты хочешь сказать. – Обычно скрипучий голос Рут был теперь тверд, как Канадский щит[40].

Клара кивнула.

– Мерзавец, – сказала Рут.

Габри взял ее за руку, и она впервые не вырвала ее.

По другую сторону стола Питер положил нож и вилку и уставился на Клару. Она не могла толком разобрать выражение его лица, но восхищения на нем явно не было.

– В одном можно не сомневаться, – сказала она. – Тот, кто убил Джейн, был хорошим охотником-лучником. Плохой лучник не смог бы так выстрелить.

– Здесь, к несчастью, много хороших лучников, – заметил Бен. – Благодаря нашему клубу.

– Преднамеренное убийство, – сказал Габри.

– Преднамеренное, – подтвердила Клара.

– Но кому понадобилось убивать Джейн? – спросила Мирна.

– Ведь убийство обычно совершается с целью получить какую-то выгоду, – сказал Габри. – Деньги, власть.

– Выгоду – да. Или он пытается защитить что-то, что боится потерять, – сказала Мирна. Она слушала этот разговор, считая его отчаянной попыткой скорбящих друзей отвлечься от утраты, предавшись интеллектуальной игре. Теперь она и сама вовлеклась в это. – Если под угрозу поставлено что-то ценное для тебя, например твоя семья, твое наследство, работа, дом…

– Мы поняли, – оборвала ее Рут.

– Ты можешь убедить себя в том, что убийство оправданно.

– Значит, если это сделал Мэтью Крофт, то он сделал это преднамеренно, – сказал Бен.

Сюзанна Крофт посмотрела на свою обеденную тарелку, в которой мини-равиоли остыли и образовали вязкие комки в лужице густого холодного соуса. На краю тарелки лежал кусочек хлеба, положенный туда скорее в надежде, чем из убеждения. В надежде, что тошнота в желудке пройдет и она сможет откусить немного.

Но ломтик хлеба оставался нетронутый.

Напротив нее Мэтью выложил свои равиоли четырьмя квадратиками, между которыми по тарелке проходила дорожка. Соус по обеим сторонам образовал прудики. Бо́льшую часть обеда съели дети, а родители доедали остатки. Сознание говорило, что это благородный материнский инстинкт. Но в глубине души Сюзанна знала, что, когда она раскладывает порции, ею скорее руководит личное стремление к мученичеству. Непрописанный, но подразумеваемый контракт с семьей. Ее обязанности.

Филипп сидел на своем обычном месте рядом с Мэтью. Его тарелка была чиста, он проглотил все равиоли и собрал подливку корочкой хлеба. Сюзанна хотела было поменять его пустую тарелку на свою, нетронутую, но что-то остановило ее руку. Она посмотрела на Филиппа: наушники от «Дискмана» на голове, глаза закрыты, губы вытянуты, на лице то дерзкое выражение, которое он носил последние шесть месяцев. И тут она решила, что контракт более не действует. И еще почувствовала, что сын ей неприятен. Она его любит, да. Ну, наверное. Но он ей неприятен.

В последние несколько месяцев Мэтью и Сюзанне постоянно приходилось сражаться с Филиппом из-за этих наушников. Мэтью уговаривал его снять их на английском, а Сюзанна – на языке своей матери, на французском. Филипп был двуязычным, воспитывался на двух культурах, но оставался в равной мере глух к обоим языкам.

«Мы семья, – сказал как-то Мэтью. – „ЭнСинк“ – плохая приправа к обеду».

«Кто? – оскорбился Филипп. – Это же Эминем!» Словно это имело какое-то значение. При этом Филипп кинул на Мэтью взгляд, в котором читалась не злость или дерзость, а презрение. Так он смотрел на… что? Не на холодильник. С холодильником, кроватью, телевизором, компьютером он вроде бы находился в хороших отношениях. Нет, он смотрел на отца так, будто тот был «ЭнСинк». Вышедший из употребления. Отправленный на свалку. Ничто.

Тогда Филипп в конечном счете снял наушники в обмен на еду. Но сегодня все было иначе. Сегодня мать и отец были даже рады тому, что он подключился к своему «Дискману» и как бы отсутствует. Он жадно съел свою порцию, будто ничего лучше в жизни не пробовал. Сюзанну это бесило. Она каждый вечер трудилась, чтобы накормить их вкусным домашним обедом. А сегодня ее хватило только на то, чтобы открыть две банки из неприкосновенного запаса и разогреть их содержимое. И Филипп проглотил это, словно какой-то деликатес. Она смотрел на сына и думала, уж не специально ли он это сделал, чтобы оскорбить ее.

Мэтью наклонился над своей тарелкой, совершенствуя геометрию равиольной дорожки. Каждой выпуклости квадрата должна была соответствовать впадина с другой стороны. Иначе? Иначе Вселенная взорвется огнем, и их плоть сгорит, превратится в пепел, и он за миллисекунду до собственной мучительной смерти увидит, как на его глазах погибнет вся семья. Много чего подстерегало их на этой равиольной дорожке.

Он поднял глаза и увидел, что жена смотрит на него, загипнотизированная точностью его движений. Споткнувшись на запятой в десятичной дроби. Он вдруг вспомнил эту строку. Она ему всегда нравилась. С того самого момента, как он ее прочел у мисс Нил. Строку из Рождественской оратории Одена. Мисс Нил познакомила его с Оденом – сама им всю жизнь восторгалась. Любила даже это его корявое и довольно странное произведение. И понимала. Мэтью же с трудом продрался сквозь него из уважения к мисс Нил. Ему оратория совсем не понравилась. Кроме этой единственной строки. Он не знал, что выделяло ее из множества других строк этого эпического сочинения. Он даже не знал, что она значит. До этой минуты. Он тоже споткнулся на запятой десятичной дроби. Его мир дошел до этого мгновения. Поднять глаза означало встретить катастрофу. А он не был готов к этому.

Мэтью знал, что несет ему завтрашний день. Он давно знал, что это надвигается на него. Неминуемо надвигается. Без всякой надежды на спасение ждал он, когда оно наступит. И вот оно пришло. Уже стояло почти на пороге. Он посмотрел на сына, на своего маленького мальчика, который так изменился за последние месяцы. Поначалу они думали, что это наркотики. Его злость. Ухудшающиеся отметки. Отрицание всего, что он любил прежде: футбола, кино перед сном и «ЭнСинк». И родителей. В особенности отца – Мэтью это чувствовал. По какой-то причине злость Филиппа была направлена на него. Мэтью не мог понять, что скрывается за этим выражением эйфории. Может быть, Филипп догадывался о том, что случится, и радовался этому?

Мэтью успел выровнять равиоли, а потом его мир взорвался.

При каждом звонке телефона в оперативном штабе воцарялась тишина. А телефон звонил часто. Отзванивались агенты. Отвечали на запросы владельцы лавочек, соседи, чиновники.