«Дэн!

Я получила твое письмо. Надеюсь, твои трехнедельные учения прошли удачно».

Не зная, что писать дальше, я захлопнула блокнот. Интересно, сколько раз Дэн читал самому себе стихи Дикинсон, чтобы преодолеть страх перед пауками во время трехнедельных учений? Я уже собралась убрать письмо Дэна в ящик стола, но на мгновение замерла от вороха других писем, сложенных внутри. Я вытащила их и разложила на столе. Здесь попадались даже складывающиеся почтовые открытки и простые почтовые карточки. Подумать только, ведь за все это время он написал мне множество писем, а я так ни разу и не ответила ему. Мое внимание привлек листок бумаги, затесавшийся среди его писем. Я вытащила его наружу.

• Снова начать читать.

• Выписывать все незнакомые слова из книг, узнать их значения и составить свой собственный словарь.

• Выучивать наизусть одно стихотворение в неделю.

• Не посещать могилу мамы до наступления Чхусока.

• Каждый день не меньше двух часов гулять по городу.

Когда Мен Сё и Миру в первый раз пришли ко мне, я заставила их подождать на крыше, а сама вошла в комнату и сняла этот листок бумаги со стены. Должно быть, он затерялся среди писем Дэна. Я аккуратно разгладила бумагу и засунула под стопку писем.

Перед моим мысленным взором промелькнуло лицо Дэна в большом зале военной части. Мы приехали в учебный центр на два часа раньше и ждали его. Поскольку встреча не была назначена заранее, мы опасались, что там окажется слишком много народу и мы можем не увидеть его. Поначалу народу было немного, но затем собралась целая толпа. В основном это были друзья новобранцев, и если бы мы не стояли перед учебным центром, то могли бы подумать, что ожидаем начала какого-то праздника. Первым Дэна заметил Мен Сё. Пока я рассеянно смотрела куда-то вдаль, он похлопал меня по плечу и указал на торопящегося Дэна. Я с трудом узнала Дэна в этом незнакомце с наголо бритой головой и пристально смотрела на него. Увидев нас, Дэн от удивления воскликнул: «О!» Его щеки были так тщательно выбриты, что кожа казалась голубоватой. И подбородок тоже. Он некоторое время смотрел на меня, а затем взял у Миру кошку. Он качал Эмили на руках и внимательно рассматривал нас троих. Подчас расставание заставляет нас тянуться к тем, к кому раньше мы не проявляли интереса, относиться внимательнее к людям, которые не могут в достаточной мере ответить на наши чувства. И хотя Дэн держался на расстоянии от кошки, когда жил с нами в заброшенном доме, теперь казалось, что он с самого начала полюбил Эмили.

Дэн молча почесывал Эмили за ушами. И продолжал это делать даже в кафе, которое мы нашли с большим трудом, где я сунула ему сборник стихов и попросила незаметно пронести в казарму. Отдав Эмили Миру, он, не оглядываясь, направился в учебный центр. «Обернись, ну хотя бы один разок!» Я смотрела ему в спину и тут поймала себя на том, что произношу эти слова, словно заклинание. «Ничего не получается, – пробормотал Мен Сё, – он ни разу не обернулся». И тут я сорвалась с места и бросилась за ним вдогонку. Дэн уже влился в толпу бритых парней, когда я его остановила.

– Я напишу тебе, – порывисто сказала я.

– Да?

– И приеду еще раз.

– Все в порядке, со мной все хорошо, – сказал Дэн и улыбнулся.

Позже на стоянке, где ненадолго задержался автобус по пути в город, я снова представила спину Дэна, исчезающего в толпе, и устало закрыла глаза. Уже в автобусе я вспомнила о том далеком времени, когда мы сидели вместе с ним перед железнодорожными путями, а мимо проносились ночные поезда, и еще сильнее сжала веки.

Я перечитывала все его письма одно за другим.

«Юн!

У меня новый адрес. Я не стану отправлять это письмо военной почтой. Я попросил одного друга из войск гражданской обороны отправить его тебе по городской почте. Так я могу писать, не опасаясь цензуры.

В моей жизни многое произошло. В спецназе нам приходится нелегко. Учения отбирают много сил, но жизнь в бараках просто ужасна. И хотя здесь и в самом деле строго относятся к званиям, некоторые парни до армии состояли в бандах и готовы ввязаться в драку по мановению руки. Полевые лопаты летают в разные стороны, а во время вечерней переклички кто-нибудь из этих парней непременно лягнет стоящего рядом солдата, чтобы сбить его с ног. Пару раз в неделю нас собирают, чтобы напомнить – нельзя нарушать правила поведения. Нас будят посреди ночи и заставляют отжиматься от пола в одних трусах, балансировать как можно дольше на кончиках больших пальцев или на головах, с руками за спиной. Сержанты бьют капралов, а те в свою очередь бьют привилегированную группу солдат, которые бьют тех, кто бьет всех остальных. Официально разрешены лишь испытания на физическую выносливость, а побои категорически запрещены, но солдат регулярно бьют, оправдывая эти меры поддержанием воинской дисциплины. Среди старших призывников попадаются мягкосердечные ребята, которые не могут себя заставить избивать нас, и вот они напиваются все вместе, а затем уже принимаются задело.

Как-то раз нас собрали в полночь, но бита, которую они притащили с собой, куда-то подевалась. Тогда они достали рукоять мотыги и принялись избивать меня. Дубина изо всех сил обрушилась на мою поясницу. Меня пронзила адская боль, и я решил, что умру. Я завопил и упал на землю, но старшие призывники издевались, обзывали плаксой и принялись пинать меня. В тот момент я и в самом деле подумал, что пришел мой конец. Очнулся я в лазарете. В момент осмотра моего позвоночника фельдшер щелкнул языком и пробормотал: „Вот подонки!“ Если бы об этом случае узнало вышестоящее командование, все, включая нашего командира, получили бы „по заслугам“, а некоторые даже сели бы в тюрьму. Первый сержант проследил, чтобы меня освободили от дальнейших учений и отправили в клинику за пределами части на лечение иглоукалыванием. Солдат из моего отряда каждый день таскал меня на спине в больницу. Через месяц лечения я кое-как мог передвигаться без посторонней помощи, и тогда первый сержант сообщил, что я по-прежнему числюсь в спецназе, и отправил меня на эту базу в качестве временного назначения. Здесь оказалось не намного легче, но по сравнению с предыдущим местом службы здесь я чувствую себя словно на каникулах.

Наша часть расположена на западном побережье, недалеко от линии фронта. Меня распределили в полк, охраняющий побережье. Днем я сплю в казарме, просыпаюсь после полудня и в сумерках отправляюсь на один из наблюдательных пунктов, разбросанных по всему берегу. Ночь напролет я бодрствую. Передо мной лишь море, а позади – колючая проволока. Здесь мне не надо постоянно участвовать в военных учениях, и потому не так утомительно. Но зато тут, заступив на пост, ты не имеешь права никуда отлучаться. И не дают увольнительные даже на одну ночь. В этом глухом изгнании я вечно держу на прицеле своей винтовки неизвестного врага, который в любой момент может возникнуть прямо передо мной.

Конечно, до службы в армии я совсем не понимал, что такое военная жизнь, и на все смотрел сквозь розовые очки. Я предполагал, что мне придется приложить немало физических сил, чтобы стать частью системы, которая поможет изменить мою вялую и бездеятельную жизнь. Но в первый же день учений я понял, до какой же степени заблуждался. Меня понукали и третировали и сержант, и другие офицеры. У меня до сих пор звенит в ушах от диких криков офицеров, муштрующих нас, новобранцев. Они орали нам: „Есть солдаты, и есть люди! Так вот запомните, вы – не люди!“ Мы проходили индивидуальные занятия по борьбе на территории части. Иногда бегали, а иногда проползали всю территорию до линии огня. Поначалу я был сбит с толку, потом меня охватила ярость. Вскоре гнев сменился покорностью, депрессией и разочарованием. В армии я все время чувствовал голод, недосыпание и вечную усталость, а затем столкнулся с ужасными условиями на учебной базе спецназа. Я проживал свои дни как „призванный на военную службу“ и постепенно переставал чувствовать себя человеком. Никогда бы не подумал, что здесь я буду ощущать себя так же потерянно, как когда-то в колледже, где я изо всех сил пытался приспособиться к новой обстановке и соответствовать требованиям. Я могу пережить издевательства других солдат и физическое истощение. Но осознание того, что я как личность ничего не стою, что я всего лишь пыль на ветру, – это осознание наполняет меня ужасной мукой и пожирает душу. Здесь, в армии, меня учат: люди – всего лишь крысы в лабиринте без выхода, обреченные вечно бегать по кругу. Возможно, именно поэтому меня переполняли ужасные ощущения. Каждый раз, когда я заступал на пост в ночной темноте и оглядывал пустынный морской берег, освещенный прожекторами, или смотрел на бурное море чуть вдали, мне казалось – заглядываю в темную пустоту своей души.