А однажды муж автора – на первую годовщину свадьбы – купил тогда всё ещё будущему, хотя уже и не маленькому автору, серебряный антикварный кофейник и сказал:

– Смотри, я купил его тебе!

– Ах! – изумился немаленький тогда ещё не автор. – Как красиво! Куда изысканнее, куда аристократичнее, чем бутафория, из которой пьёт свой кофе Беня Крик в «Искусстве жить в Одессе»![75]– выкрикнула из будущего автора пятилетняя девочка. – Но где ты взял деньги, у нас же нет ничего лишнего, кроме долгов?! – строго насупилась в ещё не авторе взрослая рациональная женщина.

– Какая разница! – рассмеялся муж.

– Ну, ты и пижон! – довольно хмыкнула уже немаленький ещё не автор.

Впрочем, какие авторские годы! Вполне возможно, он когда-нибудь осядет со своей счастливой старостью где-нибудь у волжского плёса под причудливо изгибистой сосной и будет «понаезжать» в дорогую столицу лишь раз в год для подписания авторских договоров на следующую беллетристику. Выпивать бутылку вина с директором и шеф-редактором издательства, рюмочку абсента с друзьями и крепкий чёрный кофе с виски где-нибудь в одиночестве прежде любимого кафе на Таганке, если к тому времени облик ещё одного родного авторского города не изменится до очередной неузнаваемости. Потому как детская Москва маленького будущего автора и Москва нынешнего автора – это две большие разницы, как говорят сами знаете где.

Нынешний же автор уже давно ни от кого ни в чём не зависит, не рефлексирует бесконечно, как рефлексирует любая здравомыслящая женщина, потому как любой нормальный автор слегка безумен и бессовестен. И мало чьими суждениями, кроме своих собственных, мужа и дочери, интересуется. Дедушки и бабушки автора давно умерли. Отец и мать автора – замечательные люди, всё тихо понимающие и всё в авторе молча принимающие. Две тысячи километров негромкости, отделяющие не слишком юного уже автора от постаревших уже родителей, способствуют пониманию и приятию друг друга гораздо больше, чем тысячи и тысячи пустых слов, произрастающих торжествующими могучими сорняками на почве совместного существования. Бесплодными колючими обжигающими борщевиками эмоций и непроходимым чертополохом взаиморасчётов, отбирающими полезные минеральные вещества, воду и солнце у плодоносящих живых чувств. Родители же мужа ей гораздо больше, чем просто родители, потому что когда-то приняли неизвестную девчонку с юга, сердитую, как все юные максималисты, на всё человечество, со всеми «недостатками, слезами и припадками, скандалами и сдвигами и склонностью ко лжи, считая их задатками, считая их глубинами, неведомыми тайнами…»[76]авторской души. Они не интересовались, что у неё есть за душой, не подозревали в ней охотницу «за хорошей партией и/или московской пропиской» и плевать хотели на цвет её тогдашнего «основного документа». Родители мужа просто налили неправильно заваренного чаю безо всяких варений, зато так тепло и сердечно, что сердитая девчонка с юга разрыдалась, и слёзы – эти надёжные защитники сердитых девчонок – смыли всю глупую злость. И будущему автору стало ещё лучше, чем просто хорошо, с этими неслучайными, навсегда своими людьми.

Автор, в отличие от вымышленных персонажей, не страдает экзистенциальной тоской ни по южному морю, ни по балтийским ветрам, ни по песчаным волжским плёсам. Потому как в любой момент, если заблагорассудится, может купить билет на поезд, самолёт, пароход и оказаться в искомой точке текущего бытия, чтобы испытать текущие бытийные прорывы. Автор не беседует не к месту с незнакомыми посторонними стариками. Лишь однажды автор сидел со слишком взрослым для него мужчиной и его большой собакой у широченной линии океанского прибоя, где-то на атлантическом побережье под массачусетским Салемом. Огромного величественного прибоя, так не похожего на камерные морские прибои авторского детства, и молчал вместе со знакомым неслучайным пожилым ирландцем, владельцем большой собаки – лохматого бобтейла Бьорка. Молчал о том, что как-то однажды внезапно разлюбил всех слишком взрослых мужчин, потому что оказалось, что есть мужи без возраста, у которых времени – целая вечность, и они с удовольствием потратят её на автора. Ну, то есть не «они», конечно же, а он. Один-единственный. Но это уже совсем другая история о совсем других вымышленных героях.

Единственное, что автор вам может рассказать в качестве предисловия к совсем другой истории, – действительный факт из собственного анамнеза. Когда-то – когда текущей студентке медицинского института, ещё совсем не автору, было без малого восемнадцать, – её пригласили на закрытый просмотр фильма режиссёра Сергея Соловьёва «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви». Это сейчас его можно купить в любом ларьке, с любого лотка и в любом профильном отделе супермаркета, а то и вовсе скачать из Интернета. А тогда – в 89-м году столетия минувшего – фильм был «на грани фола», и выход его на большие экраны был под большим вопросом. Будущий автор – тогда ещё просто студентка медицинского института – водила дружбу с одним представителем «творческой интеллигенции», именуемой иными по сей день «богемой», – достаточно «ярко окрашенным», всегда одетым в штаны «мэйд ин что положено», всегда готовым расстегнуть их, дабы обогатить тогда ещё не автора своим сорокалетним жизненным опытом. В застегнутых же штанах он всегда охотно приобщал юное создание к чужому самовыражению. В конкретном случае – к разноцветным розам Соловьёва.

После просмотра студентка покинула не только зал, но и своего взрослого друга, потому как поняла, что аристократизм – что в переводе с греческого значит ни много ни мало «лучшая власть» – это власть души над телом. Власть души над окружающим пространством, временем, малыми и старыми людьми, животными и деревьями. Лучшая власть. Власть понимания и приятия разности. Власть не суждений, а действий. Со всеми вытекающими для тела, пространства, времени, малых и старых людей, животных и деревьев. А уж прыщавый ли мальчик подросток Митя[77]этот аристократ или старый незнакомый крепкий дед в плавках – не имеет никакого значения. И сколько тебе лет по календарному интервальному летоисчислению, значения не имеет. Ты или такой, или нет. И если ты такой – ты примешь на себя грехи чужого дяди и всего человечества, ответишь за чужую глупость и похоронишь Толика из деревни Обсёры в своём фамильном склепе, не задумываясь. Не бунтуя. Без надрывного мученичества и покорности смирения. Просто – спокойно примешь, как должно. Потому что такова она – власть твоей души. И дядю Коку не бросишь, и брендовость штанов для тебя не важна. Ты, не задумываясь, сменишь их на рубище или на любую форму служения человечеству. Ну а если ни то ни другое от тебя не потребуется – будешь спокойно носить их просто как добротные брюки, в которых удобно идти по своему и только своему пути. Все же ярко окрашенные «взрослые» Володи, слушающие модные песни и воспринимающие модные политические темы, но не слышащие и не принимающие главного, – это всего лишь фантомы, и следование их путями – это дорога не просто в никуда, она ещё и не из твоего «оттуда». Но между «понял» и «принял» – такая же разница, как между изучением незнакомого алфавита и свободным общением в среде носителей неродного языка. И на нивелирование этой разницы будущий автор потратил некоторое количество пространства и времени, потому что в чём, в чём, а в деле учения и познания ему упорства не занимать. Не все рождаются лучшими, но никто не мешает всем идти по лучшему из своих путей.