— Давай телефон!

Он протянул мне телефон, я схватила его и отступила на шаг, продолжая держать гаденыша на мушке. Он пошевелился, но я негромко посоветовала ему не вставать, пока разблокировала экран и листала теперь страницы рабочего стола в поисках нужного ярлычка.

— Женя, посмотри на меня! — он попытался придать своему голосу властности, и я машинально вскинула на него глаза, запоздало сообразив, что он снова начнет пытаться промывать мне остатки моего мозга.

— Я тебе сейчас всю твою башку разнесу, — прошипела я и направила дуло пистолета ему в лицо.

Наконец, на экране возникли цифры, и я стала соображать, что не знаю, как вызывать с мобильника «Скорую» или полицию.

— Как вызвать «Скорую»? — рявкнула я.

— Нельзя ему «Скорую»! Полиция тут же прискачет, всем не поздоровится!

Я вытянула руку с пистолетом и сжала зубы.

— Нет! — взвизгнул он, пытаясь закрыться руками. — Он все равно сдохнет, о себе подумай, дура! Тебя же и посадят за его убийство

— Ну нет, не за его! Если меня и посадят, то за твое убийство!

Я выстрелила ему в ногу. Он заорал и скорчился на земле, зажимая руками рану, пытаясь остановить кровь.

— Так как вызвать «Скорую»?

— Ноль-тридцать! — провыл он.

Я набрала номер и стала ждать соединения.

— Скорая…

— Алло! Двое мужчин ранены из пистолета.

— Адрес?

— Эээ… сейчас, секундочку… Говори адрес!

Я снова вытянула руку с пистолетом, направив дуло Саидову между глаз, и он затараторил:

— Станция «Сто четвертый километр», дачный поселок «Силикатный карьер».

Я повторила все это в трубку.

— Ого. Хорошо, девушка, ждите, мы свяжемся с ближайшим к вам фельдшерско-акушерским пунктом.

— И полицию! — успела я пискнуть в трубку.

Ждать «Скорую» пришлось больше часа. За это время Костя успел прийти в себя, я, отдав ему пистолет, обшарила дом Левина в поисках аптечки. Пока я рылась в шкафчиках, снаружи громыхнул еще один выстрел. Я выскочила, прижимая к себе аптечку, опасаясь, что на этот раз она уже не пригодится, но оказалось, что это Косте пришлось выстрелить в землю рядом с ногой Саидова, когда он попытался уползти подальше.

Пока я накладывала Косте кривую и бестолковую повязку, но в этот раз хотя бы из нормального бинта, он держал его на прицеле и допрашивал. Оказалось, что Саидов здесь искал то же, что и мы. Точнее, охотился он собственно не на сам компромат, а вообще на Левинский архив, о существовании которого не без оснований подозревал.

Саидов подтвердил, что охоту на нас устроили они с Герасимовым, и что Костя нужен был живым, чтобы в частности, расспросить его про этот мифический архив, а до кучи — они не теряли надежду склонить его к сотрудничеству. А вот я спутала им все карты. Я швырнула ему бинт, чтобы он сам оказывал себе первую помощь.

Две машины «Скорой помощи» и полиция прибыли друг за дружкой, причем это были три одинаково раздолбанных УАЗика-«буханки».

Костю и Саидова увезли первыми, причем на обоих надели наручники. Я с облегчением вздохнула, когда мой напарник, прежде чем его погрузили на носилках в машину, куда залез один из прибывших полицейских, снова начертил в воздухе букву Z. Саидова тоже сопровождал полицейский.

На меня тоже надели наручники и посадили в полицейскую «буханку», снова опечатали дом и сад, и машина с ревом, подпрыгивая на ухабах, помчалась по ночному лесу.

Я провела ночь в местном «обезьяннике», потом меня привезли в родной город и поместили в следственный изолятор в компанию очень разношерстных и разномастных почти в буквальном смысле женщин.

По поводу своего ближайшего будущего я не строила иллюзий.

Однако прожженные и сильно битые жизнью «девчонки» в СИЗО утверждали, что со следователем мне повезло: дотошный и занудный, Клочков не станет оставлять без внимания ни одной мелочи.

Он обрадовался мне как родной, когда понял, что я готова рассказывать все без утайки. Очень удивился, когда я отказалась признать себя виновной в том, что стреляла в двух человек, не отрицая того, что я действительно в них стреляла.

Когда же я заявила, что сделала это в состоянии помешательства, или гипноза, или зомбирования, назовите как хотите, он сначала расфыркался, потом скептически крутил ладонью возле виска и, повернув голову вбок, как голубь, рассматривал меня одним глазом.

— Ты что, из этих, инопланетянами украденных?

— Нет, — спокойно отозвалась я, — со мной работали Левин и Саидов, психиатры.

Он выпучил глаза, однако не поленился, вызвал эксперта, и меня снова, как у Бринцевича, тестировали, проверяли, прощупывали и проверяли на вменяемость, думая, что я собираюсь откосить «по этому делу». Я подтвердила, что в дурке я действительно побывала. А кто бы не побывал на моем месте?

Бринцевича тоже вызывали в качестве свидетеля. Он криво улыбнулся мне, когда я при встрече вяло сделала ему ручкой, и подтвердил, что я провела в его клинике несколько месяцев с диагнозом «посттравматическая амнезия» и еще рядом расстройств.

Клочков после консультации с Бринцевичем стал относиться к моим словам с большим вниманием, и когда я ему указала, что у Левина на участке под кустом гортензии должен находиться предмет, из-за которого и случилась вся та заварушка со стрельбой, он немедленно послал оперативников прочесывать сад.

Под кустом гортензии нашли завернутую в несколько слоев целлофана малюсенькую флешку, на которой было записано несколько гигабайт видео. В основном работа со мной Левина и Саидова, но были и другие фигуранты, которые тоже заинтересовали следователя, и он помчался перекапывать старые дела.

После этого отношение следователя ко мне переменилось. Насколько я поняла, теперь он рассматривал меня не в качестве основной подозреваемой, а скорее как бесценного свидетеля. Правда, выпускать из СИЗО пока не собирался, намереваясь заменить статью обвинения с «покушения на убийство» по крайней мере на «незаконное ношение огнестрельного оружия».

Бесконечные допросы продолжались.

Несколько раз мои показания «пропускали» через полиграф. Это было забавно. Я обнаружила, что могу болтать все, что угодно, и детектор лжи с чистой совестью подтверждал, что я говорю правду и ничего кроме правды. Однако чуть не спалилась, когда первый раз для проверки меня просили солгать. Пришлось убедить себя, что я вру, чтобы прибор зарегистрировал отклонения. Так как я успела уверить всех, что чувствование эмоций мне недоступно, то теперь ровным тоном выдавала те сведения, в которых я была уверена: что я не помню свою настоящую фамилию, кто мои родители, где я росла и кто меня воспитывал. Что я ничего не помню ровно до того момента, когда я очнулась в приемном покое незнакомой мне больницы после взрыва.