Он чуть смутился:

— Сын мой, я не хотел бы бросить тень на невинных людей, так как я не видел, кто именно присутствует на мессе... но я знаю, кто в определенные дни ходит в этот дом.

— Кто? — спросил я поощряющее. Плечи священника опустились.

— Проще сказать, кто не ходит, — ответил он тихо. — Я имею в виду из знати. Это уже как бы обязанность — принимать участие или хотя бы присутствовать во время такого богохульства. Некий статус, некая общность, принадлежность к определенному кругу... Они называют себя вольнодумцами, но это мерзость и распущенность.

Я промолчал, не мне клеймить распущенность и пороки, вспомнил, что вообще-то эта практика черной мессы когда-то даст толчок появлению секс-клубов, которые сперва тоже будут прикрываться идеологией черного мессианства. А также породит психоаналитиков, психотерпевтов и прочих психограбителей состоятельных клиентов.

— Спасибо за информацию, отец Шкред. — Он удивился:

— Разве я сказал для вас что-то полезное?

— Всё полезное, — заверил я. — Нужно только просеять, а оставшееся разложить по пробирочкам. А сейчас надо идти, беспокоюсь за госпожу Амелию. Правда, я с нею оставил собачку, но она у меня мирная, ласковая.

Он проговорил с опаской:

— Видел я вашу собачку. От одного вида можно заикой стать.

— Добрая внутри, — заверил я.

Он проводил меня до крыльца, перекрестил:

— А конь ваш...

— Остался с собачкой, — объяснил я, — играют себе, дети. Заодно и за порядком присмотрят.

— Даже не спрашиваю, что у вас за конь, сэр Ричард. Я люблю читать старые книги... не только церковные. Кого-то он мне напоминает...

— Кого?

Он торопливо перекрестился:

— И думать не хочу, чтобы не впасть в грех. Во всяком случае, вы его не забывайте кормить. Хотя бы для вида. Счастливо вам, сэр Ричард!

Солнце жжет плечи, несмотря на все календари, бабья осень или как ее там, я прошел наискось через центральную часть, рынок здесь еще более шумный, а так вообще-то весь город — огромный рынок. От гвалта шумит в ушах, меня пытались остановить, совали товары, пахнет рыбой, овощами и фруктами, как раз снимают последние груши и яблоки, гроздья крупного винограда громоздятся целыми холмами, сквозь полупрозрачную кожицу, заполненную сладким соком, мутно просвечивают темные зернышки...

Амелия, полагаю, днем в полной безопасности. Бриклайт жаждет вытеснить ее, а не убить. Как священник объяснил, Бриклайту очень важно получить заверенную у нотариуса бумагу, скрепленную подписями свидетелей, что участок госпожой Амелией был продан, а Бриклайтом куплен за такую-то цену. Потом, конечно, можно и убить, хотя не думаю, что Бриклайту это важно: он делец, ему главное — нахапать, а не втягиваться в чисто криминальные разборки.

Трактир дядюшки Коркеля вынырнул из-за угла так неожиданно, что я автоматически зашагал к нему. Уже на пороге подумал, а надо ли мне это, но желудок сказал убежденно: надо, господин! Очень даже надо.

Вкусные запахи ударили в лицо, едва отворил дверь, желудок ликующе завозился, устраиваясь поудобнее. В помещении почти пусто, в это время завсегдатаи еще на работе, а случайно забредших, как и я, всего трое: двое гуртовщиков за отдаленным столом и бывалый с виду ветеран в добротных, хоть и помятых доспехах, расправлялся с куском мяса. Шлем положил рядом на лавку, а меч прямо в ножнах поставил между ног.

Подбежал запыхавшийся и красный, как вареный рак, парнишка, в руках большая, еще блестящая от налипшего жира поварешка.

— Что изволите?

— Перекусить, — сказал я. — Немного, но лучшее... Что, вечером большой пир ожидается?

Он сказал замученно:

— Какой вечер, уже скоро будет не протолкнуться. А готовить надо загодя.

Он умчался, я обвел взглядом помещение и всех троих, стараясь ни на ком не задерживаться взглядом, прощупал на предмет опасности. Гуртовщики почти не обратили на меня внимания, пригнули головы и беседуют вполголоса, а ветеран, напротив, вызывающе упер левую руку в бок и, чуть откинувшись корпусом, смотрит на меня с явной неприязнью. Волосы густые, роскошные, уже с проседью, широкое лицо с ужасающим шрамом через левую бровь и скулу, выглядит моложавым и полным звериной силы.

Я засмотрелся на шрам, удар меча когда-то рассек не только плоть, но и кость. Удивительно, как этот человек выжил, лезвие меча должно было задеть и глазное яблоко, но на меня в упор смотрят оба глаза: круглые, как у хищной птицы, ноздри приплюснутого носа, явно много раз перебитого, зло раздуваются, а тяжелые челюсти плотно сжаты.

Я рассматривал его как можно спокойнее, хотя сердце уже тревожно участило ритм. Голубой камзол скрывает панцирь, но нашейник, пластины на плечах и налокотники — из прекрасной стали с голубоватым отливом, наколенники и набедренники надежно укрыты наползающими одна на другую крупными чешуйками, что позволяет конечностям легко сгибаться, прочная сталь спасает от стрел и мечей.

Сапоги тоже из хорошей стали, все сочленения подогнаны умело, вряд ли чувствует себя в них менее удобно, чем в простых кожаных.

Он перехватил мой взгляд и тут же взмахнул рукой, жест настолько не терпящий возражений, что я почти бездумно подошел к его столу. Он указал на лавку по ту сторону, я сел, он вперил в меня острый взгляд.

— Молодой, — сказал он с угасающим раздражением, — но уже бывалый... Я сразу чувствую настоящего солдата. А ты, сынок, как вижу, уже побывал в переделках.

— Да не так уж, — ответил я, — чтобы побывал. — Он сказал грохочуще:

— Хе, а те, кто не побывал, тут же начали бы рассказывать, какие они лихие рубаки! Так что, сынок, такого бывалого волка, как я, обмануть непросто. И как ты здесь оказался?

— Да просто еду себе...

— Издалека?

— С той стороны Перевала.

На его лице отразилось удивление, тут же сменилось уважением.

— Ого! То-то я сразу ощутил в тебе бывалого бойца. Решил поискать удачи? Ты прав, здесь край богаче. И возможностей для нас, безземельных, намного больше. Ты собираешься поступить на службу к королю Кейдану?

— На службу? — переспросил я с некоторым удивлением, потом спохватился и добавил: — Почему к Кейдану?.. Я слышал, что двор герцога Ульрихта превосходит пышностью и богатством. Он собрал у себя лучших рыцарей. Там самые отважные и отчаянные. Рядом с ними драться — честь для любого воина, который ищет славы!

Он хмыкнул с явным неодобрением:

— Так считаешь?

— Так все считают, — ответил я твердо, глядя ему в глаза, пусть думает, что и я тоже, как все.

— Все, — проворчал он, — все... все — это бараны. Своего ума нет, вот и слушают, что другие говорят.