В начале девяностых на рынке около дачи продавали жатые юбки грязных цветов на резинке, в них было не жарко. И стоили они, как сейчас помнила Кати, десять рублей. Копейки. Три пакета молока и фруктовый «Орбит». И все вокруг ходили в жатых десятирублевых юбках, которые какой-то ушлый челнок за еще меньшие гроши ухватил в Индии. Мать Кати в такой юбке сажала цветы на участке и вечерами ходила в магазин. Однажды летом собиралась дикая гроза, которая обернулась нещадным ураганом. Сначала во всем поселке погас свет. Это часто становилось предвестником грозы. Стихия валила сосны и липы, срывала крыши, обрывала провода, лишала возможности включить телевизор и подзарядить аккумулятор для старых «Жигулей»... Оставалась просто жизнь, без электричества и технологий ― та самая первозданная жизнь.

Вся семья смотрела «X-files», и когда закончились титры, мотив которых до сих пор остается у всех в памяти, наступила тишина. Ветер огрызками веток колотил окна. Мать, Кати и два двоюродных брата вышли на линию (так называются улицы в поселке Никольское) посмотреть, что происходит ― и там, где линия пересекалась с шоссе, небо стреляло в землю ярко желтыми стрелами, что еще десять минут назад плавно и вяло текли по проводам, наполняя жизнь привычным урчанием холодильника, голосами из телевизора и радио, освещая искусственным солнцем унылый быт Подмосковья. И это приближение апокалипсиса не казалось Кати страшным. Ее завораживали стихии, их буйство ― переворот в природе и государстве ей казался чем-то обыденным и смешным. Она догадывалась, что от подобных событий десятками гибнут люди ― ей просто еще было невдомек, что это может коснуться ее. Кати внутренне знала, что это не последний день, у нее же еще столько ошибок впереди. Она была готова возложить на себя великую миссию и привязать самый тяжелый камень к груди ― только придется обходить реки и болота. Дождь из накрапывающего мягко перешел в буйный фокстрот и едкими каплями колотил по лицу, так что на коже оставались маленькие кровяные звездочки, потом град и кровоподтеки, а она стояла и смотрела, как бунтует природа, и пыталась понять, что та ей нашептывает. «Беги», ― слышала она в постукивании дождя, но оставалась стоять в изумленном оцепенении, вдохновленная происходящим и испуганная лишь долгой благодатью, в которой с детства искала подвох. Именно потому, когда все уже убежали в спешке закрывать распахнутые окна, Кати продолжала стоять на крыльце и разглядывать нестерпимые провокации неба, а потом так сладко уснула под шум дождя. Гроза унесла ту самую жатую юбку мамы. И подарила спокойствие, с которым уснула Кати.

Кати и Сабина были двумя сторонами одной медали ― обе рожденные в восьмидесятых, выросшие в девяностых, разочарованные в двухтысячных... Они всю жизнь мечтали поменяться местами, думая, что там, на другой стороне монеты и Луны, есть счастье... Еще вчера Кати думала, что своей сделкой с Ильдаром она сможет помочь Сабине... Вряд ли... Но хотя бы даст ей шанс обрести иллюзию счастья с Николаем... Потом расправить плечи и встать на ноги... Нет, своей сделкой с Ильдаром Кати ничего не сделала... хотя еще в детстве была таким борцом за права обделенных и защитницей плюшевых игрушек. Если бы кто-то мудрый, встреченный в метро или магазине когда-то только открыл им самое важное знание, что нет счастья по ту сторону Луны, они бы спаслись... Ничто так не губит людей, как поиск идеального мира.

Игры: погремушки, кубики Рубика, очеловеченные и тем часто несуразные фарфоровые куклы с отражающими ночные отблески стеклянными глазами, солдатики, не умеющие держать равновесие и ни разу за свою безропотную жизнь не спустившие курка, железная дорога с пластмассовыми домиками и пыльными елками из ершика для мытья посуды. Как просто в детстве спустить поезд с рельс, оторвать из любопытства голову кукле, чтобы посмотреть, что именно в ее резиновой голове заставляет при наклоне хлопать длинными пластмассовыми ресницами. И смотреть бессмысленным взглядом. Еще проще потом, спустя пять минут раскаяния, выбросить эту игрушку подальше с глаз. И забыть.

Кати никогда не ломала игрушек, она верила, что в каждой из них есть душа, что-то живое, просто прикидывающееся поролоновым и мертвым. Кати с самого рождения спала с бело-синим плюшевым слоном, доставшимся ей по наследству от двоюродного брата, и верила, что в самых страшных ее кошмарах он отгоняет злых псов, которых невидимые стражники спускают с цепей ― и те населяют ее сны лаем, смрадом, злобной стаей противоречий и ужасами безысходности. Слоны вообще приводили ее в состояние экстаза. Когда ей было чуть больше трех, бабушка отвела ее в зоопарк на площади Восстания. И там были слоны, морщинистые и серые, не такие, как ее игрушки, но их глубокие глаза она никогда не могла забыть. Прошло несколько лет. Было начало сентября, но с дачи Кати не забрали ― в школу ей не идти, а там воздух и тишина. Они шли с мамой по небольшому военному городку рядом с дивизией Дзержинского. Было пусто ― дачники, ежедневно посещавшие детскую площадку возле местного образовательного учреждения, отправились в Москву, а все остальные, местные, разбрелись по детским садам и школам. Сентябрь открыл свои створки, облачил школьников в темно-синюю форму, а школьниц окрасил под цвет дубового ствола, окаймив их белыми фартуками, так быстро покрывающимися синими следами от шариковых ручек, похожими на стрелы. Дети ходили с перемазанными ладонями и иногда кололись родительскими перьевыми ручками ― подбирая шрифт и цвет своим ошибкам.

В пустоте и глухоте осени они забрели в магазин, именуемый в народе «Кишкой» (магазин находился на первом этаже жилого дома и представлял собой длинный коридор с прилавками, где продавалось все, начиная от самопальных аудиокассет и заканчивая заморскими ершиками для мытья посуды). В «Кишке» пахло стиральным порошком, и Кати несколько раз чихнула, виновато зажмурившись, и мама вывела ее на улицу, где девочка и увидела брошенного игрушечного слона. Желтого, грязного и одинокого.

Слезы проступали на глазах Кати, подобно изображению на влажной фотобумаге, в ту секунду она испытала всю боль, которую испытал бы слон, будь он живым. Будь он живым для того, кто его оставил. Внутри Кати боролись та самая врожденная добродетель и сострадание, которое с самого раннего, еще не сознательного детства, доставляло ей столько мучений. Как тяжело ей было видеть брошенных собак, кошек, детей из неблагополучных семей. Кажется, как может ребенок в три или четыре года осознавать жестокое неравноправие и несправедливость этого мира? Ее удивляли слова родственников и знакомых родителей о том, как блаженно детство. Кати не знала точного значения слова «блаженство» ― но знала, что в ее детстве пока нет блаженства. Это не значит, что она не испытывала радости, когда выпускала мух из банок своего двоюродного брата ― но столько же было и боли, когда какая-то из мух не взлетала. Радость бывала и от редких приездов отца из командировок. Если ему доводилось путешествовать в заморскую страну советских грез и мечтаний, Америку ― он привозил карандаши, маркеры, раскраски, яркую одежду, первые жвачки, если же работа требовала присутствия в СССР ― то, открыв чемодан, Кати обнаруживала огромные пакеты конфет «Мишка на Севере». Но и эта радость обернулась болью, когда в одну из командировок он улетел «навсегда». Да, Кати радовалась средам, когда мама возвращалась с работы после обеда, воскресеньям, когда в пять вечера по первому каналу показывали диснеевские мультфильмы. Но ровно так же она и страдала, когда мультики заканчивались и наступал понедельник. А сейчас ― боль из-за слона, который еще не вызвал в ней радости, но уже раздул иногда тлеющий, но не горевший костерок боли.