И, наверное, зря, потому что, испортив когда-то вкус оскоминой от дикой маслины, я продолжаю с упорством язычника поклоняться атеистическому просвещенному разуму, вместо того чтобы развивать в себе вкус к культивированной маслине, являющейся аллегорией истинной веры, уповая на которую только и можно примириться с неподвластной здравому пониманию шалой российской жизнью.

Но в этот раз маслины и впрямь оказались какими-то особенными: величиной с крупную сливу, мясистые, до того черные, что по сравнению с ними даже самый смуглый бербер выглядел всего лишь кудрявым бледнолицым. Да что там бербер! Куда важнее было то, что наше демократическое завтра, еще совсем недавно расцвеченное мною исключительно черными красками, сейчас, на фоне этих иссиня-черных как смоль, жирных марокканских маслин, представало чуть ли не белым лебедем надежды, грациозно выгнувшим свою длинную шею в сторону садящегося на запад солнца.

Впереди, под навесом, показался цветочный базар. Его хозяин, по-домашнему вольготно располагаясь в мягком кресле, отдыхал в тени навеса, пребывая в той мечтательной полудреме, которая в странах с жарким климатом призвана сопутствовать послеобеденной сиесте. Не давая ему опомниться, Мирыч штурмовала цветочный развал на манер хищного корсара, берущего на абордаж зазевавшегося негоцианта. Хозяин базара нервно пробудился ото сна и принялся с неподдельным любопытством разглядывать заезжую покупательницу, не пытаясь даже скрыть своего глубокого сочувствия к болезненной бледности ее европейского лица, хотя, на мой взгляд, Мирыч загорела настолько, что вполне сошла бы в Москве за креолку. Как я уже говорил, языковых барьеров для нее не существует ни в Европе, ни тем более в Африке. Да и вообще, язык для нее — не главное и уж, конечно, не последнее средство общения, особенно в Африке, где всё местное население воспринималось ею как один большой детский сад — дошкольная обитель несмышленых смугленьких ребятишек, переговаривающихся промеж себя посредством жестов, выразительных ужимок, надувания щечек, выпячивания губок, закатывания глазок, причмокивания язычком. Отыскав в огромной массе ярких на длинных ножках цветов что-то похожее на незабудки, она подкатила к продавцу, и спустя минуту они уже болтали между собой с таким оживлением, с такой торопливостью, словно их терзала единственная незадача на свете — предстоящий через час отход судна, отчего они вынуждены были выражать взаимное расположение впопыхах, на лету, скороговоркой, глотая окончание фраз и беспардонно перебивая друг друга. Как много хотелось сказать каждому из них! Мне даже показалось, что Мирыч полезла в сумочку не за деньгами, а чтобы черкнуть свой московский адресок, мол, будешь проездом — заходи, договорим до конца, а то как-то не по-людски получается, всё на ходу, в спешке, мимолетом.

Я окликнул Мирыча, показав ей на часы. Она подошла к краю навеса и оказалась как раз в том месте, где пролегала граница между светом и тенью: ее златокудрую головку окутывал плотный покров темноты, которому всё же неподвластно было скрыть проступавшую лучезарную улыбку наивной непосредственности; вся же остальная часть тела — от шеи до ног — находилась на ярком свету, будучи выставленной напоказ перед всей африканской общественностью. Одна лишь просьба к местным парням — руками не трогать!

И тут меня будто током поразил увиденный мною образ. «Вот она, — пронеслось у меня в голове, — прекрасная иллюстрация загадочной русской натуры, в которой так мило соседствуют темень разума и свет души! Если, конечно, последняя располагается где-то на уровне сердца».

Ровно в 6 часов вечера наш белоснежный лайнер отошел от причала Касабланки. Через 10 минут после отхода судна за горизонтом скрылось солнце. Подсвеченные десятками прожекторов, купола мечети Хасана II зеленели в сумерках наступающего вечера цветом дикой маслины. Это величественное благолепие и умиляло, и беспокоило меня одновременно. Ведь откушав по Божьей милости за один присест полкило культивированных маслин и приобщившись тем самым через привитие к истинной маслине — Христу — к истинным членам Церкви Христовой, Мирыч в своем благодарении Ему, в своем песнопении — «Аллилуйя!» — зашла слишком далеко. Настолько далеко, что у нее могло схватить живот! Конечно, я отдаю себе отчет в том, что подобная реплика только поспешествует мне отыскать на собственную задницу массу ненужных приключений: анафему, джихад, карающий меч Гедеона и прочие неприятности. Но даже справедливое осуждение из уст самого папы римского я перенесу с большим мужеством и самообладанием, чем пришедшее ко мне по корабельной радиотрансляционной сети известие о том, что у Мирыча случилось расстройство желудка. Так что пойду-ка я проведаю ее.

Обсуждая за завтраком экскурсионную программу нашего пребывания в Гибралтаре, Вася высказался в том смысле, что от осмотра достопримечательностей этого британского доминиона он не ждет ничего хорошего… Эта сенсационная новость настолько нас ошарашила, что каждый из присутствующих за столом — кто с непроглоченным куском творожной ватрушки, кто с чашкой недопитого кофе в дрожащей руке, кто с поднесенной ко рту вилкой с ломтиком пахучей ветчины — так и замер в оцепенении, во все глаза уставившись на Васю. Однако ему было не до нас — ничтожных людишек, проявляющих в своем стремлении поскорее разобраться в причинах столь мрачной перспективы не живой, безыскусный интерес к сокровищнице чужой души, а лишь обывательскую жажду острых ощущений. С отсутствующим видом, полным внутреннего трагизма, он, как прирожденный оратор, буквально измывался над чувствами внимавших ему простолюдинов, выдерживая такую бесконечную паузу, продолжительность которой указывала на то, что высказанное им умозаключение является результатом серьезнейших раздумий на досуге, длившихся уж никак не меньше, чем сама пауза. Когда эффект его артистического молчания достиг своего апогея, он наконец снизошел к застывшему на наших лицах нетерпению, разрешив продолжить утреннюю трапезу следующим признанием:

— Всякое упоминание о протекторатной зависимости жгучей болью отзывается в моем сердце, вызывая горестные ассоциации с нашумевшими событиями в Иудее, случившимися почти два тысячелетия тому назад, когда она находилась под властным надзором Римской империи.

Понятно, что отпускать человека на берег в таком непотребном душевном состоянии — было бы в высшей степени безответственно, поэтому каждый из нас попытался утешить мнительного Васю. Мирыч, со свойственной ей сердобольностью, сказала, что не стоит уж так сильно отчаиваться и настраивать себя на худшее, глядишь — всё еще обойдется. Сидящая рядом с Васей Марина с нежной товарищеской теплотой положила ладонь поверх его руки и долгим проникновенным взглядом вперилась в мученическое Васино лицо. Наташа подозвала официантку и заказала для Васи еще одну ватрушку. Я в свою очередь посоветовал Васе перед высадкой на берег заскочить в бар «Лидо», где ему непременно окажут посильную помощь. Инга решила зайти с другого боку.

— Во всем ты стараешься усмотреть направленную против тебя злую силу, — говорила она, дожевывая бутерброд. — А ты относись к любому делу так, чтобы, не зацикливаясь на его негативной стороне, распознать в нем положительные свойства. Взять хотя бы тот же римский протекторат. Ведь ты своими страхами преждевременно испортил людям настроение. Я понимаю, если бы ты поделился своими тревогами на подходе к Италии. Это бы еще куда ни шло! Но при чем тут Гибралтар? И потом, не будь римского протектората, еще неизвестно, как бы у них там всё дальше сложилось и что было бы сейчас с христианством.