1915 году. О неотвратимом нарастании и приближении революции он неоднократно писал и в 1916-м. Революция накануне, подвел Владимир Ильич итог в статье, опубликованной 31 января 1917 года:

«…на очередь дня – не по нашей воле, не в силу чьих-либо планов, а в силу объективного хода вещей – поставлено решение великих исторических вопросов прямым насилием масс…» [Л: 30, 346].

«…Будет на нашей улице праздник», – пишет он 19 февраля 1917 года по поводу вестей, приходящих из России [Л: 49, 390]. В тот же день на вопрос одного из большевиков – ехать ли ему в Россию? – Крупская передает совершенно категорический ответ Ленина: «Ехать в Россию надо поскорее, а то опоздаете к началу»[161].

Позднее, говоря о сложном процессе вызревания революции, о нелепости попыток искусственно вызвать ее и невозможности в этой связи заранее предсказать конкретный повод и дату революционного взрыва, Ленин указывал:

«Можно только работать на пользу революции. Если работаешь последовательно, если работаешь беззаветно, если эта работа связана с интересами угнетенных масс, составляющих большинство, то революция приходит…» [Л: 36, 458].

И на протяжении всех предшествующих лет Ленин, большевистская партия повседневно вели эту последовательную и беззаветную работу.

Ныне, как и тогда – весной 1917 года, буржуазные историки стремятся доказать, что падение российской монархии произошло прежде всего в результате ее «саморазрушения» и «самораспада», вследствие глупости самого царя и его правительства, которые, мол, не слушались разумных советов и вели бессмысленно-нелепую, «самоубийственную» политику. Мораль сей басни очевидна: если произошел «самораспад» монархии, то, стало быть, усилия многих поколений русских революционеров, и прежде всего рабочего класса, тут ни при чем.

Задолго до Февраля Ленин разоблачил этот миф. Конечно, царь был заурядным человеком. Прусские помещики, находясь в свое время в критической ситуации, выдвинули фигуру такого масштаба, как Бисмарк. Прогнившая царская бюрократия своего Бисмарка дать не могла. Весь этот строй был уже несовместим с умом и талантом… Но дело было не в личных качествах царя и его министров.

Когда либералы, всплескивая ручками, горестно вопрошали: «Неужели государь, даже в интересах сохранения собственной власти, не может дать России немного свобод?» – царь и его окружение великолепно понимали, кто воспользуется этими свободами: не болтуны и краснобаи с их «разумными советами», а прежде всего пролетариат, та могучая сила, которая хочет не «трансформации», а уничтожения монархии.

«Люди реакции, – писал Ленин, – не чета либеральным Балалайкиным. Они люди дела. Они видят и знают по опыту, что самомалейшая свобода в России ведет неизбежно к подъему революции. Они вынуждены поэтому идти все дальше и дальше назад… задвигать все больше всякими заслонками приоткрытый было политический клапан.

Нужно все безграничное тупоумие российского кадета или беспартийно-прогрессивного интеллигента, чтобы вопить по этому поводу о безумии правительства и убеждать его встать на конституционный путь. Правительство не может поступать иначе, отстаивая царскую власть и помещичьи земли от прикрытого, придавленного, но не уничтоженного напора снизу» [Л: 14, 196].

Логика классовой борьбы, вся

«многовековая история царизма, – писал Ленин, – сделала то, что в начале XX века у нас нет и не может быть иной монархии, кроме черносотенно-погромной монархии» [Л: 21, 16 – 17].

И политика уступок, испробованная царским правительством, и политика контрреволюционного террора, по части которого самодержавие не имело равных в тогдашней Европе, – с роковой неумолимостью вели к одному результату: росту общенародного освободительного движения, направленного против монархии.

Создалось положение, известное в шахматах как «Цугцванг», когда дальнейший ход в игре лишь ухудшает позицию. Ремонтировать прогнившее здание «Дома Романовых» было поздно. Царизм уже не мог мирно выйти из тупика, в который он загнал Россию. Или гниение страны, гниение долгое и мучительное, или революция. Другого выхода не было.

Так, может быть, на сей раз – в февральские дни 1917 года – революционное насилие, кровь тысяч людей, пролитая в эти дни, явились все-таки результатом «подстрекательства злокозненных элементов», прибегших к своему «излюбленному методу»? Нет, и на сей раз – нет!

1905 год не решил тех проблем, которые подняли Россию на революцию. Начавшаяся в 1914-м мировая война, порожденная всей системой империализма, еще более обострила все социально-экономические противоречия – непомерную эксплуатацию, угнетение, бесправие народа, разруху, голод, нищету. И над всеми этими противоречиями – в самой тесной и прямой связи с ними – война поставила гигантскую фигуру смерти…

Об ужасах этой кошмарной войны, стоившей человечеству миллионов и миллионов жизней, читателю достаточно хорошо известно. Надо было довести людей до последней черты отчаяния, чтобы один из русских солдат написал с фронта своей родной матери: «Дорогая мамаша, лучше бы ты меня на свет не родила, лучше бы маленьким в воде утопила, так я сейчас мучаюсь»[162].

Сущность альтернативы, перед которой был поставлен народ, была точно сформулирована питерскими большевиками в листовке, выпущенной в дни Февральской революции:

«Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить. На фронте – кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.

Нельзя молчать! Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода и молчать без конца – это трусость, бессмысленная, преступная, подлая. Все равно не спасешься. Не тюрьма – так шрапнель, не шрапнель так болезнь или смерть от голодовки и истощения. Прятать голову и не смотреть вперед недостойно…

Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы… Все под красные знамена революции!»[163].

Описывая Февральскую революцию, многие буржуазные историки пытаются представить ее и как революцию чисто стихийную, в ходе которой деятельность политических партий, в том числе и большевиков, не имела никакого реального значения. В февральские дни стихийное нарастание активности масс безусловно имело место. «Ни одной революции, – писал Ленин, – без этого не было и быть не может» [Л: 38, 393]. Но стихийные массовые выступления нисколько не исключали целенаправленной и организованной работы большевистской партии.

Когда читаешь воспоминания о Феврале сторонних наблюдателей, то и дело встречаешь фразы: «толпа захватила склад с оружием», «из толпы вышла какая-то женщина и обратилась к казакам с речью, после которой они повернули вспять», «толпа бросилась к тюрьмам освобождать политических…».

Сегодня, когда благодаря исследованиям советских историков можно просматривать ленту февральских