– Алексей Иванович…

Нередин увидел напротив себя карие глаза в черных ресницах – и очнулся, услышал продолжение.

– Прошу вас, поговорите с ней. Вас она послушает, не то что меня.

Нередин вяло пообещал и покосился на листок, лежавший на столе. Кажется, кому-то он писал письмо… Ах да, Маше!

– Ну, не стану больше вам мешать, – тактично промолвила Амалия и поднялась с места.

За окнами было уже совсем светло. Баронесса вернулась к себе и занялась письмами Аннабелл Адамс. Шел седьмой час утра, но спать ей совершенно не хотелось, несмотря на то что обычно она вставала достаточно поздно.

…К десятому часу утра она уже знала все о мисс Адамс, а также о ее подруге Диане, смысл писем которой легко угадывался из ответов Аннабелл. Это были два бесхитростных сердца, очень привязчивых, по-своему наивных и по той же причине, может быть, способных на самую искреннюю дружбу. Казалось, они так и будут переписываться до самой старости о модах, собаках, общих знакомых и незнакомых друг другу молодых людях. Аннабелл была чувствительна и легко огорчалась, однако ее отличало забавное лукавство, которое тем не менее никогда не превращалось в ехидство или злословие. Дружить с ней было, наверное, очень легко, и, судя по всему, они с Дианой действительно были неразлейвода. Разлучить их мог разве что какой-нибудь франтоватый военный, которым они бы обе всерьез увлеклись… Или смерть. Судьба выбрала второе.

Прочитав письма, Амалия более внимательно стала изучать те, в которых упоминалось о месье Матьё Гийоме. Прежде всего молодой человек являлся французом, и у Аннабелл не было в том никакого сомнения. Он жаловался на больные легкие, но как раз данную подробность Амалия решила пропустить. Еще он был очень мил и обходителен и, наконец, утверждал, что является круглым сиротой.

«Разумеется, – усмехнулась про себя Амалия, – потому что отец Аннабелл умер, когда она была маленькой, а мать последовала за ним через несколько лет. Чтобы втереться в доверие, достаточно показать, что ты сам такой же, как твоя жертва… И, судя по тому, как обдуманно мужчина действовал, жертва могла быть не единственной. Только как бы это установить?»

Баронесса ощутила холодную ярость, как всегда, когда сталкивалась с чьей-то изобретательной преступной волей, и в то же время ни с чем не сравнимый азарт. Ну-ка, посмотрим, как мы сумеем тебя переиграть, месье безутешный вдовец…

«Жаль, конечно, что я в санатории и мои возможности ограничены, – размышляла Амалия. – По-хорошему надо поехать туда, где состоялась свадьба, расспросить мэра, чиновников, зарегистрировавших брак, найти свидетелей… Хоть кто-то должен был что-нибудь запомнить, что привело бы меня к мерзавцу. Потому что, дамы и господа, в сыскном деле главное – не улики и даже не умозаключения сыщика, каким бы гениальным он ни был, а надежный свидетель, который видел, узнал и запомнил».

Конечно, таким свидетелем могла быть и Аннабелл, если бы она удосужилась упомянуть в своих письмах рост, цвет волос или особые приметы поклонника. Но то ли от застенчивости, то ли чисто интуитивно догадавшись, что дружба двух женщин кончается там, где появляется мужчина, девушка была довольно скупа в описаниях, а ее восторженные упоминания о любезности и изысканности манер нового знакомого Амалии ровным счетом ничего не давали.

«Он был так предупредителен, так галантен, как могут быть только настоящие французы… Мы разговаривали о Лондоне, и он сказал, что хотел бы там побывать».

«Мисс Хедли, о которой я писала тебе в прошлый раз, очень плоха. Кажется, ее дни сочтены, а родители ничего не замечают и тешат себя надеждой, что ей вот-вот станет лучше. Доктор Пюигренье попытался намекнуть им, но они не поняли его намека, к тому же они недостаточно хорошо говорят по-французски. Я хотела сказать им, но побоялась… и потом, я не хотела стать причиной их горя. Вечером я на набережной встретила моего нового знакомого Гийоме (помнишь, того француза, который здесь лечится) и, не удержавшись, все ему рассказала. Он был очень мил и замечательно меня понял. По его словам, иногда страх перед дурным поступком вынуждает нас поступать еще хуже, но на самом деле я зря беспокоюсь. Он уверен, что родители мисс Хедли обо всем уже догадались, но не хотят лишний раз расстраивать дочь и показывать ей, что она не выздоровеет. Он замечательный и думает о людях лучше, чем я…»

Амалия поморщилась и взяла следующее письмо.

«В обществе майора Тимберса я пробыла всего полчаса, не больше, но эти полчаса показались мне вечностью. Он был так умен и так превосходно рассуждал обо всем на свете, что мне поневоле сделалось страшновато за свою ограниченность. Едва-едва сумела я улизнуть от него под благовидным предлогом и возле гостиницы увидела месье Гийоме. Он спросил, почему у меня такой растерянный вид, и я не могла не рассказать о майоре. Матьё (его зовут Матьё, и он попросил меня так его звать) заметил, что навязчивое знание хуже незнания, и я с ним согласилась. Да, я нашла себе новую портниху, потому что прежняя берет безумно дорого…»

«Вкладываю в письмо цветок, который сорвала с куста, что растет возле гостиницы. Английских романов здесь нет, вернее, те, что есть, я уже прочитала и скучаю, а перечитывать второй раз не хочется. Моего француза (как ты выражаешься) я несколько дней не видела. Зато видела Пюигренье, и доктор сказал, что я иду на поправку. Раньше он был не уверен, не хотел меня обнадеживать раньше времени и т. д., но теперь вполне за меня спокоен. Он ужасно старый, но, несмотря на это, я чуть не обняла его и не расцеловала».

«На бульваре мы встретили коляску знаменитой певицы, о которой я тебе прежде писала. Она приехала сюда не ради лечения, а просто чтобы отдохнуть. С ней постоянно видят то русского князя, то английского герцога, но никогда обоих сразу. Все прохожие смотрели только на нее, и я сказала вслух, как хорошо, наверное, быть знаменитой. Однако Матьё пожал плечами и сказал, что слава – сомнительное удовольствие быть известным людям, которым в жизни не подал бы руки, и что вряд ли певица счастливее, чем большинство из нас. И я подумала, что и в самом деле не хотела бы оказаться на ее месте».

«Сегодня, когда пришло твое письмо, у меня был Матьё, и мы долго беседовали о тебе и о дружбе вообще. Он говорит, что у него немного друзей, потому что он был долгое время беден и только наследство от рано умершей кузины позволило ему подняться. Матьё утверждает, что друзья вообще делятся на три категории: на тех, кто тобой дорожит, на тех, кому ты безразличен, и старых преданных врагов. «Но у меня даже не было врагов», – добавил он и улыбнулся. Я ему ответила, что нельзя столь мрачно смотреть на мир. Это было немного дерзко с моей стороны, но он ничего не сказал и только поцеловал мне руку. А потом, представь себе… потом сделал мне предложение. Я уверена, ты порадуешься за меня, что я не ответила ему отказом…»

Амалия отложила письмо. Значит, Аннабелл была так сдержанна в своих рассказах о лже-Гийоме потому, что Эдит-Диана с самого начала как-то дала ей понять, что француз ей не по душе; и выражение «порадуешься, что не ответила отказом» больше походило на просьбу понять и извинить, чем на предложение разделить радость подруги. Но не это важно сейчас, размышляла Амалия, а то, какие зацепки можно извлечь из рассказов Аннабелл о своем будущем муже. Упоминание об умершей кузине вряд ли может что-то дать, потому что «Матьё» мог попросту ее придумать, более того, если Амалия права насчет него и он овдовел не в первый раз, наследство должно было оказаться от его предыдущей жертвы. «Но что, если кузина и в самом деле была? – подумала Амалия. – Ведь нельзя же упускать такую возможность… Надо будет попросить Рудольфа навести справки. Хотя нет, Рудольфу не до того, он приехал сюда по совсем другому делу. Проще поговорить с мадам Легран, которая знает все обо всех, кто находится в санатории… Интересно, удастся ли Рудольфу отыскать пропавшее письмо? И что именно в том письме может быть?»