Конечно, Нередин хотел бы поставить именно ее полное имя, но улыбка баронессы его утешила. Натали метнула на поэта мрачный взгляд и отвернулась.

– Секретничаете? – осведомился Рудольф. И, по правде говоря, осведомился довольно-таки сухо.

– Руди! – сердито шепнула Амалия. – Он хочет посвятить мне сборник стихов.

– Только-то? – усмехнулся кузен. – Мог бы не жадничать, полного собрания сочинений как раз было бы достаточно.

Амалия не удержалась и улыбнулась. Но тут Гийоме на правах хозяина пригласил всех к столу, и присутствующие оживились. Свет дробился в хрустале бокалов, сервировка поражала изысканностью. Судя по всему, Мэтью Уилмингтон не пожалел денег, чтобы устроить роскошный пир.

Шарль де Вермон предпринял сложный стратегический маневр, чтобы занять место рядом с Амалией. Он оттеснил Шатогерена, ловко опередил поэта и устроился-таки по левую руку от очаровательной баронессы. Теперь, когда шевалье узнал, что Рудольф воевал против его страны, отставной офицер решил во что бы то ни стало посадить его в лужу и для начала занял Амалию разговором о том, что невеста хороша, но есть за столом кое-кто, кто значительно прелестнее ее. А Рудольф, который видел француза насквозь, только посмеивался про себя.

«Поразительный вечер… Я сижу за одним столом с приговоренными к смерти, – подумал он, оглядывая сотрапезников, их яркие щеки, лихорадочно блестящие глаза, и его охватила жалость. Граф и сам когда-то изучал медицину и не успел ее забыть. – Интересно, правду мне сказала кузина или нет о том, что она не имеет отношения к этому делу? Потому что, по правде говоря, маска смертника – отличное прикрытие для любого рода дел».

Но вот Гийоме предложил тост за Уилмингтона и его невесту – слишком краткий, чтобы его можно было считать полноценным тостом. За ним попросил слова доктор Севенн и произнес небольшую прочувствованную речь о любви, которая вся – правда, но вся – иллюзия, о которой можно говорить бесконечно и все равно ничего не сказать и которая одна только способна победить смерть.

«Он правильно говорит, – смутно помыслил поэт. – Только это, и ничего больше… Еще утром я умирал, но одно ее прикосновение вернуло мне жизнь. Какая она все-таки удивительная! А ее кузен – просто дуб, а не кузен… Чистое дерево».

«Деревянный» кузен вежливо улыбнулся и захлопал, когда Филипп наконец закончил речь. Мэтью Уилмингтон почувствовал, как у него горят щеки. Катрин сжала его руку и ободряюще улыбнулась ему.

«Да, я счастлив… – подумал жених. – Вот оно, счастье. Все очень просто… Не деньги, не семейное дело, все это вздор, в конце концов… И я сделаю так, что у нее будет все. Пусть поменьше достается прочим наследникам, которые только и ждут, когда я умру… Или нет, им я не оставлю ничего. Вообще ничего. Все ей, все только для нее!»

Уилмингтон почувствовал, как от вина у него начинает шуметь в ушах, и дрожащей рукой вытер пот с лица; но тот все равно катился по вискам, умудряясь затекать даже в глаза. Черт, а ведь Гийоме предупреждал его, что при его комплекции нежелательно много пить… А, к черту Гийоме! Хоть один час в жизни он проживет как все люди! Он увидел белую розу в волосах Катрин и попытался сфокусировать на ней взгляд. Роза качнулась.

– И самые искренние пожелания счастья, – произнес чей-то голос в вышине.

«Только не сейчас, господи, только не сейчас!» – мысленно взмолился Уилмингтон. Мадам Легран, сидевшая напротив, нахмурилась и пристально поглядела на него. Ей не нравился цвет лица жениха.

«Ах, прав был месье Гийоме – не стоило все это затевать… – мелькнуло у нее в голове. – Что, если за столом с кем-нибудь случится несчастье?»

Катрин улыбнулась и пригубила бокал. В следующее мгновение она закашлялась.

– Что с вами, мадемуазель? – спросила мадам Легран.

Катрин приподнялась с места. Бокал выпал из ее руки и звякнул о стол. Остатки красного вина выплеснулись на белоснежную скатерть…

Все длилось одно или два мгновения, но еще долго присутствующие будут вспоминать ее страшные, остановившиеся глаза, то, как девушка стояла, прижимая руки к груди, словно ей было нечем дышать.

А потом она захрипела и повалилась вперед, головой на стол, царапая ногтями скатерть.

Изо рта Катрин хлынула волна крови.

И тогда женщины закричали.

То, что произошло следом, поэт еще долго вспоминал как какое-то тягостное, навязчивое видение, шагнувшее в жизнь прямиком из горячечного бреда. Одной из присутствующих дам сделалось дурно, и сосед тщетно пытался привести ее в чувство, другая визжала, вытаращив глаза и вцепившись в мадам Легран, которая хотела обогнуть стол, чтобы подойти к забрызганной кровью невесте. Эдит в ужасе поднесла руки ко рту и вжалась в спинку кресла, Филипп Севенн застыл на месте, криво держа бокал, вино из которого текло ему прямо на фрак. Амалия побелела как полотно, да и ее деревянный кузен в то мгновение смотрелся немногим лучше.

– Боже! – закричал Уилмингтон. – Ей дурно! Сделайте же что-нибудь!

Но поэт со своего места отчетливо видел, что Катрин уже не дурно – ее взгляд застыл и веки неподвижны. «Неужели просто – вот так – конец, конец?» – обреченно подумал он. Но тут подоспел доктор Гийоме, всесильный доктор Гийоме, и Мэтью вцепился в него, как та истеричная дама – в мадам Легран.

– Сэр! Умоляю вас!.. Заклинаю!..

Больше он не смог произнести ни слова. Гийоме решительно отодвинул жениха в сторону и занялся Катрин. Тотчас же возле него оказался Филипп Севенн. Гийоме потрогал пульс, поглядел на помощника и покачал головой. И Уилмингтон, поняв, что именно значит его жест, рухнул в кресло как подкошенный.

– Нет… – стонал он, – нет, нет… Боже мой…

Молодой человек разрыдался.

Возле мертвой девушки столпились уже четверо человек, включая Шатогерена и мадам Легран. В дверях стояли бледные, хмурые слуги. Гийоме поглядел на них и обернулся к сиделке.

– Уведите их, – одними губами попросил он.

И мадам Легран поняла. Мадам Легран молчаливо согласилась: да, так будет умнее всего. Она подошла к подавленным, испуганным гостям и вполголоса стала уговаривать их покинуть помещение. Впрочем, никто особо и не желал здесь задерживаваться, кроме одного-единственного человека. Мэтью Уилмингтон упал на колени перед телом умершей, схватил ее руки, которые уже начали холодеть, и стал с видом крайнего отчаяния целовать их. Рудольф фон Лихтенштейн, который в своей жизни успел насмотреться всякого, не выдержал и все-таки отвел глаза. Он предложил руку Амалии, молодая женщина машинально оперлась на нее, и они вышли из столовой.

– Идемте в сад, – сказала баронесса, уже находясь в коридоре. – Честное слово, я не смогу сейчас оставаться в доме.

Ее маленькая свита (а за баронессой как-то незаметно увязались Эдит, поэт Нередин и Шарль де Вермон) последовала за ней. Снаружи вовсю стрекотали кузнечики, а где-то на дереве пробовал голос соловей. Амалия села в плетеное кресло под платаном, и Рудольф тотчас же встал с ней рядом. Граф чувствовал, что в это мгновение она нуждается в защите, понимая, что она вот-вот может разразиться слезами. Ему хотелось сказать ей что-нибудь ободряющее, но все слова в сложившейся ситуации прозвучали бы пошло и нелепо. Шарль прислонился к дереву, Эдит и поэт заняли скамью.