Ольга вздыхает и опирается на бетонную стену. Смотрит на пыльную люминесцентную лампу на потолке. Пол вибрирует под ногами от проходящего где-то под землей поезда метро. Пахнет влажным бетоном и плесенью.

– Эмма, – говорит она и медленно выдыхает дым. Облачко дыма поднимается к потолку и там рассеивается, – тебе нужно его забыть. Выкинуть из головы. Ты помешалась на нем, это ненормально. И если он этого добивался, то ему действительно удалось.

– Забыть?

– Да, забыть и жить дальше. Не позволять ему и впредь тратить тебе жизнь.

– Портить мне жизнь.

Ольга игнорирует мое замечание.

– Забей на него. Найди другого. Он тебя недостоин. Живи дальше.

– Я не могу, – едва слышно говорю я.

Раздается хлопок двери, холодный ветер бьет по ногам. Кто-то идет. Ольга тушит сигарету об стену. Окурок оставляет черную отметину на стене рядом с сотнями других.

– Почему не можешь? – строго спрашивает она.

– Потому что он… бросил меня… и забрал мои деньги, и моего кота, и…

– Ты уверена, что он забрал кота?

– Нет, но…

– И он ведь не давал тебе расписки, так?

– Конечно, нет. Кто берет расписку с собственного парня?

– Тогда ты ничего не сможешь доказать. Ты сама виновата.

Мне неприятно все это слышать. Ольга бывает такой жестокой, такой бесчувственной. Не заметив мою реакцию, Ольга что-то обдумывает. Шаги приближаются. Ольгу осеняет:

– Может, подашь на него в суд?

– Подам в суд? За что?

– Придумай что-нибудь.

Открывается дверь, и появляется Манур. Темные волосы собраны в пучок сверху, глаза жирно подведены черным карандашом. С такой прической она похожа на гейшу.

– Вы же знаете, что здесь нельзя курить?

– Кто бы говорил, – бормочет Ольга.

– Выходите. Это против правил – уходить на перерыв одновременно, когда я одна в магазине.

Не дожидаясь ответа, она разворачивается и уходит. Тяжелая металлическая дверь захлопывается с сопящим звуком.

– Она совсем как Бьёрне, – фыркает Ольга.

– Что случилось с твоим отцом?

Мы с Йеспером идем вдоль моря в парке Тантолунден. Это был один из тех редких случаев, когда мы были вдвоем на публике. Но в такую прекрасную погоду мы просто не могли сидеть в его квартире на Капельгрэнд.

– Он умер.

– Это я понял, но как это произошло? Сколько тебе было лет?

– Пятнадцать.

– Сложный возраст.

Я задумалась. Чем пятнадцать сложнее двенадцати или восемнадцати? Или он это сказал только из вежливости?

– Может быть.

– Он болел?

Йеспер остановился около дачи. Весь участок был засажен разноцветными пеларгониями и уставлен фарфоровыми фигурками.

К нам подбежала крошечная собачка и начала оглушительно лаять.

– Он повесился.

– Боже мой, Эмма! Почему ты ничего не рассказывала?

– Ты не спрашивал.

– Ты должна была сказать.

Он притянул меня к себе и сжал в объятьях.

– Что бы это изменило?

– Наверное, ничего, но я мог бы тебе помочь. Поддержать.

– Поддержать?

Я не хотела вкладывать иронию в эти слова, это вышло само собой.

Мысль о том, что он, не желавший, чтобы нас даже видели вместе в городе, мог бы в чем-то поддержать меня, была абсурдной. Но Йеспер не уловил иронии. Он поцеловал меня и взял за руку.

– Пошли!

Мы молча продолжили путь вдоль моря. Вокруг сновали по-летнему одетые стокгольмцы – пешком, на велосипедах, на каяках. Неподалеку двое азиатов удили рыбу. Поплавки покачивались на спокойной воде, свидетельствуя о полном отсутствии интереса у рыб к наживке. Может, они тоже были в отпуске.

Йеспер переплел свои пальцы с моими и так крепко сжал мою руку, что мне стало больно, но я не протестовала. Я думала о своем прошлом, о семье, которая у нас была, о маме, и папе, и квартире, заваленной вещами: сломанной мебелью, драными полотенцами, кусками от ковров, пустыми бутылками, стеклянными банками всех размеров – с крышками или без.

Почему у нас было так много вещей? Кто их собирал? Наверняка мама, потому что и после смерти отца чище в доме не стало. Я думала обо всех тех мелочах, из-за которых мы ссорились. Чья очередь мыть посуду, можно ли мне гулять до одиннадцати вечера, кто не так разрезал сыр, не сняв корку, и почему мама не могла расслабиться без пары банок пива вечером?

Больше ничего не осталось от той жизни, только частицы воспоминаний о времени, которое давно прошло, и о людях, которые умерли. Тех мест и вещей больше нет. Как и нет планов на будущее, обещаний, любви и горя.

– Почему он покончил с собой?

– Не знаю. Он пил. Мама тоже. Но не знаю, был ли причиной алкоголь. Странно, но я многого не помню из своего детства. Как будто у меня в памяти провалы. Некоторые года напрочь отсутствуют.

– Так бывает. Все забывают.

– Правда?

Он не ответил. Мы дошли до плотика и, как по договоренности, спустились туда и сели прямо на темные, пахнущие смолой доски на самом краю.

Прямо под нашими ногами сверкала на солнце вода, подернутая рябью от легкого ветерка. По ту сторону залива то тут то там торчали из зеленой чащи дома, как будто играющие в прятки.

– Можешь не отвечать, если не хочешь, но кто его обнаружил?

Я оперлась на локти, а потом легла на спину и уставилась в небо. Безупречной формы – как с картинки – облачка проплывали высоко над нами. Над морем с криками кружили чайки.

– Мама нашла его. Он повесился в гостиной. Она отрезала веревку кухонным ножом. Когда я пришла домой, он лежал на половике в прихожей с веревкой на шее.

– Ты его видела?

– Да.

– Тысяча чертей! Ты должна была сказать мне, Эмма.

Я ничего не ответила, но, закрыв глаза, увидела снова ту картину. Папа лежал на половике с рисунком из подсолнухов, связанном одной из тетушек. Шея туго перетянута синим шнурком. У лица был странный цвет, из раскрытого рта вываливался язык. А мама сидела рядом на корточках, покачиваясь взад-вперед, и бормотала что-то нечленораздельное.

Йеспер прилег рядом, прищурил глаза от солнца и накрыл ладонью мою грудь.

– Бедная маленькая Эмма, – пробормотал он. – Я позабочусь о тебе.

И в тот момент, посреди всей этой красоты, согреваемая лучами солнца, я ему поверила. Я действительно ему верила.

– …Не забудь шапку и перчатки. – Манур показывает на стойку у кассы. Я киваю. Весь день я ждала, что она или Ольга скажут мне идти домой, потому что меня уволили, но никто ничего не говорит, и я все больше убеждаюсь, что коллеги не в курсе моего увольнения, видимо, связь между отделом персонала и самим персоналом работает небезупречно, точнее, совсем не работает. Судя по всему, я могу оставаться здесь сколько захочу, словно это от меня зависит, когда разорвать наши отношения с компанией. Медленно я начинаю двигать стойку с шапками и перчатками от кассы к выходу. Эти постоянные перестановки в магазине крайне утомляют. Я знаю, что от этого зависят результаты продаж, но нет занятия бессмысленней, чем перемещать гору джинсов из одного конца магазина в другой.