— У меня в Большом театре возникло странное ощущение, словно кто-то смотрит на меня… следит. Чистая паранойя, конечно, это же театр. Полно народу, — Катя подбирала слова, — но и до этого там, в Прибрежном, возникало такое же ощущение. Мы с Женей гуляли в лесу, пришли на берег реки. И… в общем, мороз по коже, мне показалось, за нами кто-то наблюдает.

— Убийца, кто бы он ни был, знает, где ты живешь. Кому из них ты говорила?

— Жене сказала, что живу на Фрунзенской. А Данила довез меня после «Шарады», я же рассказываю тебе, и…

Тут Катя запнулась.

Она вспомнила лицо Данилы там, в театре, когда он так картинно-шутовски протягивал к ней руки.

Вспомнила его лицо, когда он поднимал тост «за великую русскую литературу» против новоявленных мракобесов.

— Ты что-то мне недоговариваешь, подружка, — осторожно заметила Лиля.

— Я… после выстрела я слышала звук мотора, — сказала Катя. — Не во дворе, на набережной. И громкую музыку, мотоциклисты часто так врубают, но я… я не уверена, может, это просто совпадение.

— Мы получили очень важную улику, — произнесла Лиля после паузы, — гильзу. Хотя и такой вот дорогой ценой. Посмотрим, что даст баллистика и банки данных. В любом случае теперь это дело, после покушения на тебя, выходит уже на совершенно иной уровень.

Около полуночи Герман Дорф спустился в бар «Менделеев» на Петровке — тот самый, что так часто посещал и Геннадий Савин.

Впрочем, они и вместе сюда захаживали. Но сейчас Герман был один. Воскресной полночью бар полон. Герман едва нашел свободный стул за стойкой и заказал двойной скотч.

Пьяницы с глазами кроликов…

Очень хорошо и дорого одетые пьяницы, благоухающие парфюмом.

Здесь курят или не курят?

Здесь не курят.

— Частная жизнь — это та яма, куда пришло время нырнуть. Ничего не поделаешь, дружок. Се ля ви…

— Меня ничего не интересует, кроме благополучия моей семьи и моих детей. Погрузиться с головой в частную жизнь? А что — это выход. Я и семья, вот что самое главное. Как-то сохранить, сберечь… Еще можно сберечь-то?

— Нищебродам рай в шалаше.

— Но я ничего не хочу. Мне ничего не нужно ни от кого. Меня интересует только моя семья. Личное благополучие. А что в этом плохого?

Разговоры у стойки.

Герман Дорф и прислушивался, и не слышал их. Он заказал себе еще один двойной скотч.

Та яма…

Пришло время нырять…

Ничего не поделаешь, дружок.

Он покинул бар и вышел на залитую огнями Петровку, в темноту осенней ночи. Подошел к своему внедорожнику, сел за руль. Он смотрел на себя в зеркало заднего вида. Видел и не видел себя.

Но смотрел зорко.

Потом он полез в карман пиджака и достал пистолет. Взвесил его на руке. Заглянул в черное дуло-зрачок.

Затем сунул пистолет в бардачок.

Улица Петровка сияла, как новогодняя елка, — все так красиво, так богато.

Скотч разливался по жилам Германа Дорфа, как сладкий яд.

Как отрава этой жизни, что зовется частной.

Петр Алексеевич Кочергин созерцал из окна скользкие от влаги плитки патио. Мглистые сумерки за окном, рассвет ноябрьский в дожде. Голые сучья высоких деревьев, мокрые кусты в саду.

В доме — уютно и тепло, но он не ощущал тепла. Хотелось выйти под дождь в это хмурое ноябрьское утро.

Выйти, прогуляться на своих двоих, а не проехаться в кресле по дорожкам сада.

Дождь, дождь, осень…

И тот случай тоже произошел осенью, в ноябре, так что это почти что юбилей. Годовщина…

Они ехали с женой Мариной в машине. В тот вечер они не ругались, не грызлись, как это бывало прежде. Они возвращались из Театра эстрады, где слушали Михаила Жванецкого. У Марины было отличное настроение, она то и дело улыбалась, вспоминая остроты сатирика.

Его красавица жена Марина, его первая жена…

Петр Алексеевич вспомнил себя молодым — такой нескладный, долговязый, тонкошеий, но у него были способности, да, он имел способности, коммерческую жилку. Поэтому Марина — красавица Марина и обратила на него внимание. И вышла за него. А он начал заниматься бизнесом, чтобы обеспечить в первую очередь ее. Чтобы она ни в чем не нуждалась и имела возможность купить все, что пожелает. Да, обеспечить именно ее — свою ветреную красавицу жену, а не семью, не детей.

В те времена он думал исключительно о своей красавице жене. Он был безмерно влюблен в нее.

И позже тоже, но уже иные мысли приходили ему в голову.

Когда он понял, что жена изменяет ему…

Изменяет направо и налево, потому что…

Он ведь делал все, все для нее! А она начала от него гулять.

Такой уж характер — ничего не попишешь. Зов плоти. Тело у его жены было такое стройное, знойное — столько страсти, столько пыла и жара она генерировала в себе. Одного мужа, его, Петра Алексеевича, ей явно не хватало. И она заводила себе любовников. И когда дети подросли… И потом, когда они уже совсем выросли. Годы не сказывались на его красавице жене, она лишь созревала, как южный плод, делаясь все красивее и утонченнее, как выдержанное вино. И любовников у нее лишь прибавлялось.

Как это Рая ее называет — Мессалина? Распутница Мессалина. Вот кем была его первая жена.

Но он любил ее без памяти.

Данила — копия матери. Тот же темперамент в нем, та же страсть. Он пробует мир на вкус, на кончике языка, он тестирует эту жизнь, не боясь последствий.

Петр Алексеевич закрыл глаза — тот вечер после Театра эстрады, когда они ехали домой.

Кто же знал, что так выйдет — грохот, лязг металла, звон стекла. Дорожная авария.

И вот теперь он расхлебывает ее последствия. Он женат вторично. И женат на сестре Марины. Рая… Раиса Павловна снизошла до него, когда он там, на больничной койке, обездвиженный и беспомощный, уже обдумывал, как бы это поскорее все закончить. Как распрощаться с этим миром.

После смерти первой жены, изменявшей ему, он размышлял о самоубийстве.

Да, да, да, это правда.

А Рая… Раиса Павловна отвела от него эти мысли. Назвала его своим мужем, помогла.

И как же он ненавидит ее…

Как же он ненавидит и свою первую жену Марину, растоптавшую все, все, все.

Все лучшее, все самое святое. Его любовь…

Петр Алексеевич глядел в окно.

Там, за окном, словно метелки, мотались на осеннем ветру кусты.