— Значит, слухи о вашем отъезде правдивы.

Она засмеялась:

— Значит, вы признаетесь в том, что интересуетесь слухами! Да, он попросил меня приехать, и я отправлюсь к нему, как только буду чувствовать себя достаточно хорошо для такой поездки.

«Как только буду чувствовать себя достаточно хорошо». Даинагон права, она еще не поправилась. Мне было любопытно, насколько серьезно она пострадала.

— Я слышала о том, что с вами произошло. Очень сожалею.

— Да, несомненно, вы интересовались всеми подробностями. Представляю, какие ходят россказни, и, конечно, вы приложили тут руку, преувеличивая их.

— Я не заинтересована в том, чтобы усилить вашу боль, — сказала я, припоминая, какой стыд я испытала после посещения книжной лавки на базаре.

Она снова засмеялась:

— Не заинтересованы? Я уверена, вы были бы только рады, если бы меня убили.

Я почувствовала себя так, будто она дала мне пощечину. Неужели она думает, что я настолько зла?

— Надеюсь, вы не станете подозревать меня в столь низких чувствах. Когда-то мы были подругами.

— Да, были.

— И мы любим одного и того же мужчину.

— И он попросил меня приехать, чтобы жить с ним вместе, и я поеду.

Лгала ли она или говорила правду? Если он действительно попросил ее об этом, значит, у меня не осталось никакой надежды.

— Уверена, что спокойная жизнь в деревне подойдет вам, — сказала я, — хотя бы на некоторое время.

— Не думаю, что буду скучать, — ответила она. — А его изгнание долго не продлится. Вы хорошо понимаете, что произойдет, когда император отречется.

Значит, по ее мнению, Канецуке будет даровано прощение, если трон займет Рейзей. Отдавала ли она себе отчет в том, что, если бы не моя выдумка относительно Садако, обстоятельства не сложились бы столь удачно?

— Вы планируете вернуться вместе с ним, когда он будет прощен?

— Конечно.

— В таком случае сделайте мне одно одолжение — возьмите для него эту книгу.

— Что за срочность с этой книгой о предсказаниях и суевериях?

— В ней нет суеверий, но она обладает силой, превосходящей и вашу, и мою.

— Возможно. Однако если она обладает такой силой, почему бы не переслать ее с посыльным? В дороге она сама себя защитит.

— Потому что я прошу вас взять ее. Потому что я хочу, чтобы Канецуке знал, что она попала к нему из ваших рук.

— Как и предсказывалось во сне.

— Да.

— И мне следует взять ваше обманное письмо?

— Возьмите, и пусть Канецуке сам решит, обманное ли оно.

Она встала.

— Как пожелаете. Я возьму вашу книгу. Но в ответ я хочу, чтобы вы кое-что увидели.

Что она имела в виду? Собиралась ли она с самого начала предложить подобный обмен?

Прежде чем я успела вдохнуть, она появилась из-за ширмы, держа в руках письмо. Она была такой, какой я ее помнила, но одновременно другой. Надменное лицо, широкие темные брови, чувственный рот оставались теми же. Но на лице появился изъян. От правой щеки до воротника китайского жакета шла тонкая красная линия. Она выглядела, как плохо сшитая кукла со следами швов.

Она заметила мой взгляд. Нет сомнения, она его ожидала.

— Этот след, — сказала она, — идет отсюда (она дотронулась до своей щеки) досюда (она провела рукой до места под грудью); есть и другие отметины.

Итак, ей был нанесен значительно больший ущерб, чем мне. Шрамы могут исчезнуть, но память о том, как они были получены, останется с ней навсегда. Я поймала себя на том, что изумлена ее мужеством. Подумать только, что она отправится к Канецуке в таком виде и он примет ее такой. Если, конечно, она не выдумала всю эту историю об их воссоединении.

Она оглядела меня с головы до ног, как тот капитан стражников, но по выражению ее лица было непонятно, благоприятной ли оказалась оценка. Она передала мне письмо, написанное на голубовато-серой бумаге. Интересно, у нее такой же запас этой бумаги, как и у меня?

— Если оно от Канецуке, я не стану читать его, — сказала я.

— Да, от него. Но вы прочтете. В противном случае я не буду вашим гонцом, и ваша книга останется здесь.

Сейчас она подвергала испытанию меня, подобно тому, как я испытывала ее. Она хотела увидеть мое лицо, когда я буду читать то, что он написал. Вот почему она вышла из-за ширмы, пренебрегая унижением. Она хотела причинить мне большую боль, чем ее собственная.

У меня так дрожали руки, что я едва с трудом развернула письмо.

Это был его почерк. В письме не было ни подписи, ни даты. Он писал ей, говорилось в письме, потому что потерял сон. Письмо отражало смятенное состояние духа, которое случается поздно ночью, когда все вокруг спокойно спит, а твои мысли безостановочно кружатся и никак не иссякнут.

Он писал, что тоскует без нее, что ночью время течет так медленно, что у него создается ощущение, будто он карабкается на высокую башню, пока не оказывается совсем один на ее вершине. Потом он высовывается из башни, насколько это возможно, и видит ее. Она яркая, как луна, и свет падает на него до тех пор, пока он не забывает, какое сейчас время — день или ночь, как его имя, где он живет и что собирался сделать в этой жизни. Потом он цитировал стихи:

Он писал, что любит ее, как никто другой. В свое время то же самое он писал мне.

— Вот, — сказала я, — возьмите назад свой трофей.

Я отдала ей письмо, и глаза ее сверкнули. Она была удовлетворена впечатлением, которое произвело на меня письмо.

— А теперь, — заявила она, — заберите назад свою книгу. Доставьте ее сами, если, конечно, он захочет принять вас.

Она перехитрила меня, она и не собиралась брать книгу, даже если он нуждался в ней, даже если ему что-то грозило.

— Вы не любите его, — сказала я, — не любите так, как я люблю.

Я ушла с книгой в руках. По моему лицу градом катились слезы, хотя я пыталась сдержать их. Она не любит его так, как я, но это не имеет значения, потому что он любит ее больше всех.

Прошло четыре дня после моего свидания с Изуми.

Сидя утром перед зеркалом, я старалась при помощи красок и пудры сделать себе лицо, которое ожидают увидеть окружающие, а перед глазами у меня возникал незаживший шрам, идущий от щеки под грудь.