Мадам Блум опаздывала. Водитель лимузина уже дважды посмотрел на свои часы. Салли стояла в позе манекена, отставив ногу и сжимая в руках сумку. Чемодан стоял у ее ног. Она со скучающим видом смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться мадам Блум. Это была красивая женщина, чья вялость объяснялась переменой настроения. И никаких забот.

Ее равнодушный покой нарушил Джо Херст, появившийся из недр морга с консульскими бумагами в руках. Его долговязая фигура двигалась с безотчетной грацией, как будто, когда его никто не видит, он танцует под мотив, который только он умеет насвистывать. Его лицо, однако, было мертвенно бледным и под глазами были фиолетово-серые тени. Такое лицо, подумала Салли, будет у него до самого конца войны — лицо вечно ответственного за то, что он не смог спасти. Как и она.

Бросившая его женщина за многое несла ответственность.

Она внезапно почувствовала приступ вины: слишком уж ее интересовали превратности судьбы Джо Херста, учитывая, что совсем недавно она потеряла жениха. Осознание своей жизни и новый прилив энергии, когда в десяти футах от нее — разлагающееся тело Филиппа, заставили ее щеки вспыхнуть.

— Мадам Блум еще нет, Джо.

— Может быть, она нашла еще с десяток вещей, которые ей необходимы в Байонне, — быстро произнес он, — и пытается засунуть их в чемодан. Новости с фронта не очень хорошие. Трудно точно определить, куда направляются немцы: на юг на Париж или на запад, к морю. Возможно, что и туда, и туда. В любом случае, вам нужно сесть на этот корабль в Шербуре сегодня. Это может оказаться вашей последней возможностью уехать.

— Нет, — сказала она.

— Я уезжаю из Парижа через сорок минут. Шуп и все сотрудники «Салливан и Кромвелл» уже на пути в Бордо. Уже через неделю у любого эмигранта-американца не будет шансов выбраться из Парижа. Вы будете пытаться уехать без машины и бензина, а деньги будут постепенно заканчиваться. Не глупите. Садитесь на тот корабль вместе с телом Филиппа. Езжайте домой.

У нее слезы навернулись на глаза, все ее тело горело, горло сжалось, как у капризного ребенка.

— Сколько вы прожили в Париже, Джо?

Его застали врасплох.

— Полтора года.

— Я прожила здесь четыре года. Это шестая часть моей жизни. Это самая прекрасная жизнь, которая у меня была. В Париже я могла стать Золушкой или злой мачехой, если бы захотела, я могла стать принцессой любого королевства. Я никогда не уеду обратно. Туда, где я всего лишь чья-то дочь. Всего лишь Салли Кинг.

— Вы сможете вернуться, когда закончится война, — Херст обнял ее за плечи, от этого прикосновения она почувствовала непривычное замешательство.

— К тому времени я уже выйду замуж за какого-нибудь болвана, — сказала она, — и буду весить фунтов на сто больше.

— Садитесь на корабль, — он отпустил ее. — Мне нужно, чтобы документы Филиппа Стилвелла были перевезены в Нью-Йорк, Салли. Это единственный способ доставить их туда.

— То, что мы читали прошлой ночью? Думаете, они имеют какую-то важность?

— Из-за них кто-то убил Филиппа.

Слова повисли в воздухе. Салли невольно посмотрела на катафалк.

— Мне нужно, чтобы вы доставили их Аллену Даллсу в нью-йоркский офис «Салливан и Кромвелл». Он выяснит, что они значат. Ваш корабль дойдет до Манхэттена быстрее, чем любая почта.

Он уже все за нее решил: как она пересечет Атлантический океан со своими пустыми мечтами и доставит для него эту посылку. Но все же она заметила боль в его голосе. Ему это тоже чего-то стоило.

— Доставка документов, возможно, все, что вы можете сейчас сделать для Стилвелла, — мягко сказал он. — Единственный способ восстановить справедливость.

— Дайте мне их, — сказала она и направилась к похоронной машине.

Наконец, появилась Леони Блум, задыхаясь от тяжести чемодана, который ей пришлось везти на метро. Руки Леони покрывала испарина. Херст усадил ее во вместительный лимузин, услышал слова сочувствия, которые она говорила Салли, которая прилагала все усилия, чтобы пожилая женщина чувствовала себя уютно. Салли не смотрела на Херста, но когда он прощался с ней, то под вежливостью он ощутил безжизненность, лихорадочность отчаяния. Ему было все равно, будет ли она плакать всю дорогу через океан, главное, что она уехала.

Он стоял на тротуаре, провожая взглядом обе уезжавшие машины — ему казалось, что они двигались очень медленно, — и проклинал тот день, когда Салли ступила на порог посольства.

— Вот это взгляд, — мечтательно сказал Пети, стоя у капота «бьюика». — Симпатичная маленькая штучка, босс.

— Она не маленькая, — отрезал Херст, — и любит покойного.

Только он взялся за хромированную ручку двери машины, как услышал, что кто-то окликнул его по имени. Он обернулся к моргу, вглядываясь в поток идущих по тротуару людей. Вдруг снова раздалось: Херст.

Незаметная фигура, почти неразличимая среди толпы и серых фасадов: серая шляпа, такая же, как и у остальных. Внимание привлекали только глаза Макса Шупа, заставляя Херста замереть на месте. Они горели яростью и злобой.

— Она уехала?

— Салли? Несколько минут назад.

Юрист неожиданно и грубо выругался.

«Он знает, что бумаги у нее, — подумал Херст. — Он знает».

— Вы не могли предупредить ее?

— О чем?

— Эмери Моррис, — Шуп подошел к краю тротуара и, прикрывая глаза, посмотрел на запад. — Он в бегах. Разыскивается за убийство.

Утром того дня, когда война ступила на землю Франции, Мемфис проснулась в маленькой комнате с покрытыми белой штукатуркой стенами под самой крышей гостиницы в Алис-Сте-Рен. Она подумала, что это странное название для деревни, затерянной между холмами — Алис Святая Королева, когда никто из ныне живущих даже не мог точно припомнить, кто это. Деревня насчитывала примерно пятьсот человек прежде, чем большинство мужчин были отправлены на фронт. Обычная фермерская деревушка неподалеку от Дижона, знаменитая своей огромной бронзовой статуей Версингеторикса на центральной площади. Ганс рассказал ей, что Версингеторикс — это старый хрыч, который погиб в сражении против Цезаря, казалось, что любая статуя во Франции служит напоминанием какой-нибудь забытой и кровавой истории.

Солнечный свет проник сквозь ставни, и ветер принес аромат роз. Но не свет и не запах разбудили ее. Это был звук мотора — ревущего где-то высоко, повторяющиеся звуки выстрелов, и голоса людей, доносившихся через открытое окно. Она встала, быстро подошла к окну и выглянула.

Жиль Мартен стоял напротив гостиницы вместе со своим сыном-подростком, который не смотря на возраст уже работал в баре. Прошлым вечером хозяин гостиницы молча рассматривал ее, словно думал, что она упала с неба, может быть, с Марса, глядя на ее сияющую кофейную кожу и парижскую одежду. Его жена тут же поинтересовалась, а не пришел ли фон Галбан вместе с немецкой армией, но получив отрицательный ответ, она внимательно изучила его французские документы и пробормотала что-то насчет Пятой Колонны и того, что о нем нужно сообщить в жандармерию. Ганс спокойно объяснил, что он гражданин Франции, житель Парижа, что он везет мисс Джонс в Марсель, где она должна выступать, и по взгляду владельцев гостиницы он понял, что они решили, что это будет что-то вроде стриптиза, с голой грудью, как на парижских плакатах двадцатых годов. Жена решительно положила руку на плечо Рене — это был сын — и увела его на кухню. Сначала Жиль убеждал, что свободных комнат нет, что гостиница переполнена, хотя Мемфис знала, что город опустел из-за войны, ведь Седан был всего в нескольких сотнях миль на север. Ганс достал немного денег Спатца и вручил их французу. Тема была закрыта. Нашлось даже не одна, а две комнаты.