Вполне, кстати, возможно. Мистер Пуф на школьных балах вечно шнырял по окрестностям, охотясь на тех, кто обжимался. Заглядывал в окна припаркованных машин, шарил по кустам. Вдруг он и впрямь засек их вчера? И зачем только Хэнк зашвырнул туда эти штуки?

– Блефует, – сказал Джим на перемене. – А может, и нет.

Они сидели в столовой. Джин-Луиза очень старалась держаться как ни в чем не бывало. Вся школа буквально чуть не лопалась от смеха, ужаса и любопытства.

– Ну все-таки… давайте я схожу к нему, а?.. – сказала она.

– Ты спятила? Чего – не знаешь, как он относится к таким делам? Да и потом, это я сделал, – сказал Генри.

– Сделал ты, а носила я!

– Я понимаю, каково Хэнку, – сказал Джим. – Он не может тебя отпустить к директору.

– Не понимаю, почему.

– В стотысячный раз тебе говорю – не могу! Не могу – и все! Сама не понимаешь?

– Нет.

– Джин-Луиза, у нас с тобой было вчера свиданье.

– Мне никогда не понять мужчин, – сказала она. Любви к Генри как не бывало. – Ты вовсе не обязан меня выгораживать, Хэнк. И сегодня у нас свидания нет. Сам знаешь – ты признаться не можешь.

– Она права, Хэнк, – сказал Джим. – Он не выдаст тебе аттестат.

А для Генри аттестат зрелости значил больше, чем для любого из его приятелей. Многим даже лучше было бы: если выгонят – моментально поступят в интернат.

– Он жутко разозлился, сами видели, – сказал Джим. – С него станется выпереть тебя за две недели до окончания.

– Вот и давайте я схожу, – сказала Джин-Луиза. – Пусть меня выпрут, я не возражаю. – Еще бы она возражала: школа опротивела ей нестерпимо.

– Не в том дело, Глазастик. Тебе нельзя – и все. Я могу объяснить… – сказал Генри и сейчас же, вообразив далеко идущие последствия своего порыва, осекся. – Нет, не могу… Ничего не могу объяснить.

– Ладно, – сказал Джим. – Значит, дела такие. Хэнк, я все же думаю, это блеф, но очень даже может быть, что и не блеф. Он ведь в самом деле вечно рыщет. Мог вас услышать – вы сидели-то прямо под окном его кабинета…

– В окнах не было света, – сказала Джин-Луиза.

– …а он любит сидеть в темноте. Значит, если Глазастик признается, это будет позор, а если ты, Генри, – то он тебя вышибет, как дважды два. А ведь тебе, сынок, нужен аттестат зрелости.

– Джим, – сказала Джин-Луиза. – Философствовать, конечно, прекрасно, но так мы с места не сдвинемся.

– И твое положение, Генри, я оцениваю следующим образом, – сказал Джим, бесстрастно пропустив мимо ушей реплику сестры. – Что в лоб, что по лбу.

– Я…

– Замолчи, Глазастик! – окрысился Генри. – Как я буду людям в глаза смотреть, если отпущу тебя к нему? Неужели непонятно?

– Да ты, оказывается, у нас герой.

Генри вскочил.

– Погоди-ка! – крикнул он. – Джим, дай мне ключи от машины и сбреши что-нибудь на самостоятельных…

– Пуфик услышит шум мотора.

– Не услышит. Я вытолкаю машину на дорогу. И вообще, он будет на самостоятельных работах.

Ускользнуть из-под надзора мистера Пуфа было нетрудно. Учениками своими он не интересовался и по именам знал только самых злостных нарушителей дисциплины. Самостоятельные занятия проходили в библиотеке, но если кто-нибудь внятно формулировал желание смыться, шеренги смыкались, и оказавшийся крайним в ряду выставлял свободный стул в коридор, а по окончании занятий – возвращал.

Джин-Луиза вполуха слушала учительницу английского, и пятьдесят томительных минут спустя Генри остановил ее, когда она шла на основы гражданственности.

– Вот что, – сказал он деловито. – Сделаешь, в точности как я говорю: скажешь ему ты. Пиши. – Он протянул ей карандаш, а она открыта тетрадку. – Пиши: «Уважаемый мистер Пуф. Думаю, что это моя вещь». Подпишись. Обведи лучше чернилами, чтобы он поверил. Часов в двенадцать пойдешь и вручишь. Поняла?

Она кивнула:

– Поняла. К двенадцати.

Придя на урок, она увидела, что тайное стало явным. В коридоре группами слонялись, болтали и пересмеивались школьники разных классов. Она хладнокровно снесла усмешки и подмигивания – ей даже почти полегчало. Взрослые постоянно предполагают худшее, думала она и была уверена, что ее сверстники верят лишь тому, что распускают Джим и Генри – не больше и не меньше. А вот зачем они разболтали? Над ними троими все будут смеяться – им-то все равно, они выпускники, а ей торчать тут еще три года. Да нет, какое там – Пуфик исключит ее из школы, а Аттикус ушлет куда-нибудь. Лопнет со злости, когда директор расскажет ему эту чудовищную историю. Ну ладно, зато Хэнка прикрыли. И он, и Джим вели себя по-рыцарски, а вышло-то все в конце концов по ее. Деваться некуда.

Она переписала свое признание чернилами; полдень приближался, и ее смятение росло. Обычно-то ей доставляло огромное удовольствие препираться с Пуфиком, которому можно было сказать едва ли не все что угодно при том непременном условии, что говоривший сохраняет значительный и скорбный вид. Но сегодня ей было не до диалектических тонкостей. Она волновалась и презирала себя за это.

У дверей ее чуть не затошнило от страха. Если перед учениками Пуфик назвал поступок непристойным и безобразным, что он скажет горожанам? Мейкомб обожает сплетни и слухи, и они обязательно долетят до Аттикуса…

Мистер Пуф сидел за столом, вперив в крышку испытующий взор.

– Что тебе? – спросил он, не поднимая глаз.

– Вот… хотела вам отдать это, сэр, – сказала Джин-Луиза, невольно попятившись.

Директор взял лист, скомкал его, не читая, и швырнул в мусорную корзину.

Земля поплыла у нее под ногами.

– Мистер Пуф, – залепетала она. – Я хотела… я пришла… вам сказать. Я их купила у Гинзберга, – прибавила она неизвестно зачем. – И совсем не хотела…

Директор поднял голову, от ярости багровея:

– Какое мне дело, чего ты хотела или не хотела? Что ты торчишь передо мной со своими глупостями?! Никогда еще в моей практике не было случая…

Джин-Луиза приготовилась принять свой удел.

Но чем больше она слушала директора, тем отчетливее ей казалось, что обращается он не столько к ней, сколько ко всей школе, и теперешние рацеи его – всего лишь отзвук утренних. Он уже закруглял свою речь кратким экскурсом в историю нездоровых отношений, бытующих в округе Мейкомб, когда она решилась его перебить:

– Сэр, я только хотела сказать, что не надо никого больше наказывать за то, что я сделала… Я одна виновата: пожалуйста, не ищите соучастников…

Директор впился пальцами в столешницу и процедил сквозь зубы:

– А вот за эту дерзость, мисс, я вас оставляю на час после уроков.