Джин-Луиза глубоко вздохнула:

– Мистер Пуф… Тут, наверно, какая-то ошибка… Честное слово, я ведь не…

– Вы ведь?! Смотрите!

Директор схватил со стола толстую пачку тетрадных листков и швырнул ей:

– Вы, мисс, сегодня сто пятая!

Джин-Луиза проглядела листки. Все одинаковые. И на всех написано одно и то же: «Уважаемый мистер Пуф. Думаю, что это моя вещь» – и подписи всех старшеклассниц средней школы округа Мейкомб.

Постояв минутку в глубоком раздумье, но так и не придумав, какими словами утешить мистера Пуфа, она тихонько выскользнула из кабинета.

* * *

– Мы его сделали, – сказал Джим по дороге на обед.

Джин-Луиза сидела между братом и Генри, который сумрачно слушал ее отчет о душевном состоянии мистера Пуфа.

– Хэнк, ты просто гений! – сказала она. – Как ты до такого додумался?

Генри глубоко затянулся сигаретой и выбросил ее в окно.

– Я проконсультировался с моим адвокатом, – важно ответил он.

Джин-Луиза зажала рот руками.

– Да-да. Ты ведь знаешь, он ведет мои дела еще с тех пор, когда я пешком под стол ходил. Ну и вот, я съездил в город и объяснил ему суть вопроса. И попросил совета.

– Это тебя Аттикус подучил? – спросила потрясенная Джин-Луиза.

– Нет, он не подучивал. Это была моя идея. Он походил немножко вокруг да около, сообщил, что все это вопрос баланса интересов, что ли, а я – в слабой, но интересной позиции. Развернулся в кресле, посмотрел в окно и сказал, что всегда старается влезть в шкуру клиента… – Тут Генри умолк.

Ну?

– Ну, а потом добавил, что ввиду исключительной деликатности вопроса и очевидного отсутствия преступного умысла он пошел бы на то, чтобы слегка запорошить глаза присяжным – уж не знаю, что это значило, – а потом… ну, я, ей-богу же, не знаю…

– Хэнк, все ты знаешь!

– Ну, в общем, потом он сказал чего-то насчет численного перевеса и что на моем месте даже не думал бы о ложных показаниях, но, насколько ему известно, все накладные бюсты одинаковы, и что, мол, больше ничем не может мне быть полезен. Еще сказал, что счет за консультацию пришлет в конце месяца. И я еще за порог не успел ступить, как меня осенило!

– Хэнк, – сказала Джин-Луиза, – а про то, что он скажет мне, речи не было?

– Тебе? – Генри обернулся к ней. – Тебе он ни слова не скажет. Ты что! Адвокатская тайна!

Хлоп. Она расплющила о стол бумажное ведерко и с ним вместе – эти образы. Солнце стояло на двух часах, как стояло вчера и станет завтра.

Ад – это вечная отчужденность. Чем она так тяжко согрешила, что до конца дней своих должна пробиваться к тем, по кому тоскует и томится душа, совершать тайные вылазки в далекое прошлое, не бывая в настоящем? Я – плоть от плоти их, корни мои уходят в эту почву, здесь мой дом. Но выходит, что кровь чужая, а почве безразлично, какие корни цепляются за нее, я – посторонняя среди посторонних.

– Хэнк, а где Аттикус?

Генри поднял на нее глаза:

– A-а, привет. Он на почте. А мне пора кофе выпить. Составишь компанию?

Та же сила, что погнала ее из кафе мистера Канингема в отцовскую контору, теперь заставила ее пойти вместе с Генри: хотелось снова и снова украдкой глядеть на них, убеждаться, что с ними не произошло вдобавок и каких-то пугающих физических превращений, а вот говорить с ними желания не было ни малейшего – ни говорить, ни прикасаться к ним, чтобы как-нибудь ненароком не стать свидетельницей новой мерзости.

Она шла рядом с Генри в аптеку и размышляла над тем, когда – осенью или зимой – намеревается Мейкомб погулять у них на свадьбе. Похоже, у меня совсем мозги набекрень. Я не могу переспать с человеком, чьи взгляды не разделяю. А сейчас я и говорить с ним не могу. Не могу говорить с самым старым другом.

Они сели за стол лицом друг к другу, и Джин-Луиза принялась внимательно рассматривать подставку с салфетками, сахарницу, перечницу и солонку.

– Ты чего такая тихая? – спросил Генри. – Ну, как прошло?

– Чудовищно.

– Хестер была?

– Да. А ей ведь столько же лет, сколько тебе и Джиму?

– Наша одноклассница. Билл утром говорил, она усиленно готовилась – наносила боевую раскраску.

– Хэнк, кажется, зря она за него вышла.

– С чего ты взяла?

– Он совершенно засорил ей голову…

– Чем?

– Всякой чушью насчет католиков и коммунистов и еще Бог знает кого… У нее теперь все перемешалось…

– Эх, милая, – засмеялся Генри. – Да Билл для нее – единственный свет в окошке. Билл вращает землю. Что Билл скажет – то заповедь Господня. Он ее мужчина, она его любит.

– Это и значит «любить»?

– Ну да, в большой степени.

– То есть надо раствориться в своем мужчине? – сказала Джин-Луиза.

– Ну, в общем, да, – сказал Генри.

– В таком случае я, наверно, замуж не выйду. Я никогда еще не встречала такого…

– Ты вроде бы за меня собиралась выйти, забыла?

– Хэнк, давай я сейчас скажу, чтоб уж больше к этому не возвращаться: я не собираюсь за тебя замуж. Точка. Большая и жирная.

Она не собиралась это говорить, но вот – не удержалась.

– Это я уже слышал.

– Что ж, тогда скажу кое-что еще: если ты хочешь жениться (Боже, она ли это говорит?), – начинай подыскивать себе жену. Я никогда не была в тебя влюблена, но ты всегда знал, что ты мне – близкий и дорогой человек. И я думала раньше, что на этом можно было бы построить наш союз.

– Что?

– Но теперь и этого нет. Я понимаю, что тебе больно это слышать, и тем не менее. – Да, это произносит она, с обычной своей самоуверенностью, произносит – и разбивает ему сердце в этой вот аптеке. Что ж, разве он не разбил ее?

Генри сперва замер, потом вспыхнул, и рубец стал набухать.

– Джин-Луиза, ты сама не понимаешь, что говоришь.

– Понимаю каждое слово.

Больно, а? Вот именно – очень больно! Теперь знаешь, каково это.

Генри потянулся через стол и взял ее за руку. Джин-Луиза высвободилась.

– Не прикасайся ко мне!

– Да что с тобой? Что случилось? Джин-Луиза, милая?

Случилось? Я скажу тебе, что случилось, и вряд ли тебе понравится.

– Ладно, Хэнк. Случилось вот что: я вчера была на этом самом собрании. И видела вас с Атгикусом во всей славе вашей за столом, рядом с… с этим чудовищем, этим гнусным человеком… И, знаешь, мне стало дурно. Просто от парня, за которого я собиралась замуж, просто от родного отца меня замутило и вывернуло наизнанку, и это еще не унялось! Ради Бога, ответь мне – как ты мог? Как ты мог?