Бл. Августин. «Исповедь»

Но мерзок сердцу облик идиота,

И глупости я не могу принять.

К. Бальмонт

Плывя по беспредельному морю тайн и таинств русской литературы, мы незаметно очутились посредине этого океана. Жутко! От обоих берегов одинаково далеко, а вглубь всматриваться страшно, да и опасно. Недаром сказал Ницше: «Если ты всматриваешься в бездну, то знай, что и бездна всматривается в тебя».

Но среди бездн бывают и отмели. По этому поводу тот же загадочный Ницше говорит: «Кто от черни, того память восходит к деду, с дедом же теряется память. Весьма возможно, что чернь будет господствовать — и все времена потонут в ее мелкой воде»... Кому как, но нам представляется гораздо пригляднее участь потонуть на глубине, чем завязнуть в мелком болоте...

Однако эта горькая участь как будто бы была уготована несравненной русской литературе XIX и начала XX веков. Иначе ведь нельзя назвать то, что произошло на страницах так называемой «передовой» критики той же эпохи, следовавшей за Русским гением по пятам, «как тень иль верная жена», а лучше сказать — как полицейский сыщик, «герои нашего времени». О нем ведь тоже никак нельзя утверждать, что он страдает от чрезмерности умственных способностей.

Русская литература не только гениально художественна: она еще и пророчески глубока. Но там, где пророк, там обязательно увивается вокруг него ничего не понимающий, глупейший сыщик — и притом далеко не всегда официальный, служащий в полиции, но гораздо худшая разновидность этого отро-дия — добровольный «сикофант», «сексот», представитель так называемого «общественного мнения», которое в России XIX и начала XX веков было обязательно радикальным, общественническим, уравнительским, социально-политическим, «право-левым», от которого скрыться было решительно некуда. Лесков попал, что называется, в точку.

Но было нечто худшее, чем критик-доносчик, сексот и добровольный соглядатай, докладывавший «по начальству»: не уклонился ли писатель-пророк в чистое творчество? Было вот еще что: «У каждого мерзавца был наготове шприц с серной кислотой для выжигания глаз инакомыслящим»... «Ты будешь ходить только нашими путями или не будешь ходить вовсе»... Так обрисовал положение В. В. Розанов, сам щеголявший с выжженными «интеллигентской» кислотой глазами, а ныне вовсе замолчанный в СССР (вспомните гнусные статьи о нем некоего Ожигова в пошлой «Киевской Мысли», большинство сотрудников которой потом поделались литературными чекистами — во главе с Троцким — «Антид Отто»).

Конечно, постепенно, да и лишь перед самым концом, появились настоящие критики, исследовавшие литературные феномены по существу, а не творившие чекистскую расправу. Появились Волынский-Флексер, Ю. И. Айхенвальд, Измайлов, Иннокентий Анненский, Арабажин; превосходными критиками были сами великие писатели наши — стоит, например, вспомнить статьи Достоевского о Льве Толстом, о Фете, о Случевском; статьи Вл. Соловьева (особенно о Тютчеве) и др. Но уже было поздно: злое дело было сделано, интеллигентская душа была уже изуродована. «Казалось бы, нас могла исцелить великая литература, выросшая у нас в эти годы. Она не была связана нашими духовными путами. Истинный художник прежде всего внутренне независим, ему не предпишешь ни узкой области интересов, ни внешней точки зрения: он свободно воспринимает всю полноту явлений и всю полноту собственных переживаний. Свободны были и наши великие художники, и, естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас можно было безошибочно измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших — Л. Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие люди смотрели на нас с ненавистью и отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали нас на иные пути — из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение вечных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало; в самый разгар гражданственности Толстой славил мудрую "глупость" Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал "подполье", Тютчев пел о первозданном Хаосе, Фет — о любви и вечности. Но за ними никто не пошел... Больше того, в лице своих духовных вождей — критиков и публицистов — она (интеллигенция) творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву — на невнимание, Фету — на посмеяние, Достоевского объявляла "реакционным", Чехова — индифферентным" и пр. Личностей не было, потому что каждая личность духовно оскоплялась уже на школьной скамье» (М. О. Гершензон. «Творческое самосознание». Сборник «Вехи», 1909, стр. 83—84).

Радикальный интеллигент-шестидесятник, а за ним «ходившие в народ» опрощенцы-народники, ненавистники культуры и «иконоборцы» («писаревцы»), «аскетически» воздерживавшиеся от познания безграмотные «студенты» (ср. «облезлый барин» Трофимов из «Вишневого сада» Чехова) и «бесы» Достоевского со всевозможными их вариантами, вплоть до марксо-коммунистических чекистов, авторов екатеринбургской бойни, с их предтечами — Желябовым и К0 — авторами злодеяния 1 марта 1881 года; травивший и поливавший грязью Л. Толстого в своем непотребном листке («Дело») Ткачев; Нечаев и К0, принципиальный убийца невинных; Варфоломей Зайцев, затравивший Владимира Онуфриевича Ковалевского; Чернышевский, издевавшийся над Лейбницем и Лобачевским, и прочая «ничтожная пыль», которой «не дано дышать Божественным огнем» (согласно Тютчеву), — что все это? Неужели в самом деле духовные потомки «декабриста» Чацкого? Неужели Чацкий — зачинатель российской радикально-революционной интеллигенции? Так нас во всяком случае хотят уверить бесчисленные стада «Скабичевских» — вплоть до жалкой советской «крысы» Нечкиной.

На деле же очень скоро выяснилось обратное: «интеллигенты»-чекисты переняли все черты важнейших персонажей «Горя от ума» — Фамусова, Скалозуба, а более всего — Молчалина и его обожательницы Софьи, и все сообща стали гнать Чацкого и преследовать и гасить не только таких гигантов, как Пушкин, Лев Толстой и Достоевский, но всех, кто носил в себе хотя бы самомалейший признак «искры Божией» или мог быть заподозрен в том, что он этой «искрой Божией» любуется в другом... Такое превращение уже полностью свершилось в Белинском: не кто иной, как он, заорал «Разбой! пожар!» от лучших творений Пушкина, Достоевского, Языкова... вплоть до Шеллинга и Гете!.. Его отношение к Гоголю иначе как скалозубовски-фамусовским и назвать нельзя. Здесь уже даже и не «тихое гасительство» Молчалина и шипение его «суккубы», «змеи подколодной» Соньки Фамусовой, здесь начальственно-жандармский окрик «служаки исправного» — по острому выражению Александра Блока, человека очень «левых» убеждений, но настоящего большого поэта, отлично чувствовавшего, что «критический» наган Белинского из могилы метит и в него:

Фельдфебеля в Вольтеры дам.

Он в три шеренги вас построит,

А пикнете — так мигом