открыла мартиролог ума, его своеобразное мученичество. Страдания Чацкого типичны и возникают всякий раз, когда человек «с сердцем и умом» попадает в среду, где особенно густо копошатся

Сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы.

Грибоедов взял трагедию ума, так сказать, «с точки зрения смеха», того самого смеха, о котором Гейне сказал: «Когда разбито сердце и счастью нет возврата, — нам остается смех, открытый звонкий смех».

Ум на стоны сердца отвечает холодным блеском полемической рапиры — и это в душе одного и того же человека, с которым приключается этот конфликт. Так это случилось и с Чацким.

Центром «трагедийной комедии» Грибоедова, ее узлом, является «затея хитрости презренной» — объявление Чацкого сумасшедшим, то есть его духовное убийство, которое ближе всего походит на отравление. Обыкновенно этим делом и занимается la donna deliquente — «женщина преступница и проститутка» (ср. Ломброзо) — в данном случае Софья Фамусова, не могшая простить Чацкому ни его гения, ни его насмешек над ее любовником, тем более, что она, как самая умная из всех «гусей и гусынь», очень хорошо их поняла и служит дураку сознательно.

«Хитрость презренная» ответила уму предательством и убивающей клеветой. Сделать это было очень легко. Ведь Чацкий, как и всякий подлинно одаренный и одухотворенный человек, был прост сердцем, как дитя, и очень наивен. Хорошо сказал Шопенгауэр: «Наивность так же подобает гению, как нагота — красоте».

Лишь только в последний момент пустил Чацкий в ход всю силу своего ума, чтобы разобраться окончательно в своем несчастье и разорвать сеть, которой он был опутан. Сердце мешало ему сделать это с самого начала. Эта сердечная простота и наивность главного героя «комедийного действа» помешала очень многим понять Чацкого, как живого человека. С легкой руки бездарной и каменносердечной нашей «критики» в нем

всегда видели ходячую гражданскую пропись и ментора обли-чительства... да еще «декабриста», или кого-то или, вернее, «что-то» в этом роде. Словом, все что угодно, но только не живого человека, о котором хорошо сказал поэт:

С моей души сняты покровы,

Живая ткань ее обнажена,

И каждое к ней жизни прикасанье

Есть злая боль и лютое терзанье.

В драме Чацкого по-настоящему разобрался один только Гончаров.

Трудность и «неблагодарность» положения Чацкого в том, что хотя он — страдалец и воин-борец, но все же не может быть назван ни героем, ни подвижником. Он страдал только за себя. И катастрофа, жертвой которой он стал, есть его личное дело, правда, выходящее за пределы обыкновенных в этом роде личных дел, как это, например, случилось с Адуевым-племянником в «Обыкновенной истории» или с артистом Райским — в «Обрыве» того же Гончарова.

«Принципиальных элементов» можно при желании набрать (и наврать) по поводу комедии Грибоедова — три короба. Это и сделала «принципиальная критика». Но ее рацеи и старческое либеральное брюзжание могут навести только зевоту смертельной скуки и отбить даже желание пойти в театр на представление «Горя от ума»...

Однако история знает великую комедию ума, закончившуюся ужасающей трагедией, могущей смело назваться предтечей трагедии Голгофы.

Мы имеем в виду тот исполненный высокого юмора диалог, который всю свою жизнь Сократ, «мудрейший из людей», вел со своими согражданами, пока те наконец не поднесли к его устам отравленный кубок. Очень показательна ненависть коммунистов к Сократу и Платону!

Замечательно, что все перипетии этого «сократического диалога», насколько мы можем судить, носили черты высокой комедии — поистине «божественной». «Мудрейший из людей» обладал простым, даже наивным, детским сердцем. Эта сердечная простота подвела его даже в философии: она внушила ему в корне ложную мысль о том, что люди делают зло по невежеству и что достаточно им растолковать, «в чем дело», как они станут добрыми. Сократ растолковал — и был отравлен, как «бешеная собака» (по выражению Льва Шестова).

Наконец, Сам Хозяин и Творец вселенной (по выражению Сенеки) разделяет участь посланных Им в мир «мудрых книжников и пророков». Он оклеветан «хитрой враждой», предан в любви и возведен на Голгофу Своими близкими — именно за то, что Он — «свет разума», а не за что-нибудь другое. Тьма не потерпела вторжения «Света невечернего» в ее «подполье»...

Можно смело сказать, что больше всего люди ненавидят ум. Отсюда и ненависть к философам, о которой так картинно говорят Шопенгауэр и Н. А. Бердяев. Еще бы не ненавидеть! Ведь философия — подлинная, творческая философия, разумеется, а не жевание академической резины на философские темы, — по преимуществу есть область, где господствует ум.

Дело тут не в зависти. Кому и чему в философии может завидовать филистер-обыватель? Он может только потешаться над мудрецом, тем более, что так легко зубоскалить по поводу философа, засмотревшегося на небо и свалившегося в колодец (сухой, по счастью). Да, конечно, зависть есть одна из преобладающих черт в характере огромного большинства людей. Но именно уму-то и не завидуют, ибо обыватель в этом совершенно не компетентен и для него ум — ничто, не стоящая внимания безделка.

Завидуют талантам, красоте, знатности, успехам в жизни, богатству, высокопоставленности... завидуют, но сравнительно редко ненавидят.

По-настоящему ненавидят только ум. Боятся его, как огня, и ненавидят глубокой, неутолимой ненавистью. Зато уму никогда не завидуют. Но от этого уму не лучше. Скорее хуже.

В чем дело? Откуда эта ненависть? И почему столь многие

С умом людей боятся

И терпят при себе охотней дураков, —

хотя отлично знают, что дураки далеко не всегда честны и добры?.. И если уж делать «поспешные обобщения», то меньше шансов ошибиться, сказав, что «дурак всегда подл и зол», чем утверждать, что «умница всегда честен и добр».

Одна из важнейших причин ненависти к уму та, что «во многой мудрости много печали и кто умножает познания, тот умножает скорбь» (Екклезиаст, 1,18). А кому охота скорбеть и напоследок дней своих сказать: «И возненавидел я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем, ибо все это — суета и томление духа» (Екклезиаст, 2,17).

Но до таких скорбных глубин ненавистники ума, можно сказать, никогда не докапываются и не доходят... Есть нечто помельче. И об этом повествует нам Гоголь, написавший своей кистью «свободной и широкой» целую галерею дураков — в прибавление к тому, что было создано уже до него Гойей.

По своей универсальности, по всеобъемлющей своей природе, по своей