Что же до магуса, то он не просто уехал, но и увез с собою всех трех бастардов, которые могли бы стать помехой на пути свержения тирана. К сожалению, проследить их путь нам не удалось. Мы знаем только, что законник вместе с Фантином — «вилланом», известным также под прозвищем Лезвие Монеты, — и двумя младенцами-близнецами отправился в порт и, вероятней всего, сел на какой-то из отплывающих кораблей, но на какой точно — выяснить наши агенты не смогли. Хотя они клянутся и присягают, что магус их не заметил, однако факт остается фактом: в какой-то момент они попросту потеряли из виду его и его спутников. Дальнейшие поиски, опрос портовых грузчиков, судовладельцев и пр. ничего не дал. Мы подозреваем, что здесь не обошлось без «особых умений», которыми, как известно, обладает каждый магус; мы же не могли применять таковые, поскольку не имеем надлежащим образом обученных людей (смею заметить на полях данного донесения, что уже не единожды подавал прошения о том, чтобы нам дали дозволение на наем или же выучку подобного рода агентов, каковые прошения всегда получали решительный отказ, в том числе и с Вашей стороны). Также мы обратились за помощью к агентам Барабанщика, однако тот передал, что не рекомендует нам искать следы магуса и его спутников: дескать, они никоим образом не угрожают благополучию города; сам Барабанщик содействовать нам в поиске магуса не намерен, более того, из тона его послания ясно, что таковой поиск будет им воспринят крайне неодобрительно. Памятуя о Ваших указаниях по поводу сотрудничества с Барабанщиком, мы сочли наиболее разумным таковые поиски прекратить. (Тем более что, по моему скромному разумению, магус и бастарды действительно не представляют угрозы для Совета. Даже появись у Л. возможность предъявить одного из своих незаконных отпрысков и объявить его наследником, найти доказательства этого отцовства будет весьма проблематично, а то и вовсе невозможно. Единственная косвенная улика — портрет Ринальдо Циникулли — была увезена магусом.)

Что же до суда над Г., считаю наиболее разумным оправдать его, наградив упомянутым выше диагнозом — т. о. из него не будет сотворен очередной «святой страдалец», а фамилия Ц. окажется высмеяна, что только поспособствует скорейшему свержению тирании…»

3

Из судейского заключения по делу о покушении на жизнь мессера Обэрто, законника, синьором Грациадио Циникулли:

«…по причине отсутствия истца, хоть и при наличии множества свидетелей…»

«…признать невменяемым, а следовательно, неспособным отвечать за свои поступки, и препоручить опекунству отца его, синьора Леандро Циникулли, с обязанием последнего заботиться о физическом и — по возможности — душевном здоровье больного, держать оного под домашним арестом и тщательно соблюдать рекомендации врачей…»

Я тогда не знал, чего ищет брат Вильгельм, по правде говоря — не знаю и сейчас. Допускаю, что и сам он того не знал, а движим был единственной страстью — к истине, и страдал от единственного опасения — неотступного, как я видел, — что истина не то, чем кажется в данный миг.

Умберто Эко. «Имя розы»

4

В монастырском саду — тихо и пусто. Полдень постепенно истекает медовыми лучами, наливается предзакатной глубиной — но двоих законников, кажется, бег времени мало заботит. У них сейчас есть дела поважней.

— Так значит, это твое окончательное решение, — не спрашивает — утверждает крупный, широкоплечий мужчина, повадками и взглядом похожий на матерого волка. Сказавши это, он замолкает и какое-то время глядит вдаль, превратившись в подобие статуи: ни единого движения мысли, ни тени чувств не отражается на его лице.

Обэрто смиренно ждет, стоя позади и рассеянно изучая узор складок на одеждах падре Тимотео.

— Почему? — тихо спрашивает наставник. — Изволь объясниться.

Обэрто склоняет голову:

— Я утратил веру, отче.

— Ты не веруешь больше в Господа нашего?!..

— Я больше не верю в то, что все решается обращением к законам. Справедливость… это не просто наказание виновных. Непогрешимых нет или почти нет, а степень вины каждого… кто способен определить ее, кроме Создателя? Я не считаю себя вправе судить. Карать — тем более.

— Вот, значит, как, — не оборачиваясь, говорит падре Тимотео. — Ты усомнился в чистоте рук и помыслов братьев по ордену.

— Нет, отче. Это ведь я ухожу, я. И усомнился я только в самом себе.

— Не только, — сурово поправляет его наставник. — Ты усомнился в своих учителях, ведь это они доверили тебе быть законником, мечом карающим в руце Его! — голос падре становится громче, на последних словах он уже гремит, полный гнева и горечи. — Ты усомнился во всех нас, кто ежедневно и еженощно — ежечасно! — стоит на страже порядка. Напомню, если дни, проведенные вне стен обители, выветрили это из твоей памяти: наша обязанность — беспокоиться не о простых нарушениях закона, но о преступлениях, совершенных с применением сверхъестественных способностей, каковыми Господь наш отмечает лишь немногих, в знак предрасположенности Своей или же как испытание. И когда отмеченный даром обращает его во вред — тем самым совершается преступление во много раз худшее, нежели обычные. И что же, по-твоему, это несправедливо — наказывать столь явных преступников?

— В большинстве случаев — справедливо, однако…

Наставник наконец повернулся — плавно, всем корпусом, как волк, услышавший вдалеке хруст ветки под чьей-то ногой.

— Ты ведь встретил в Альяссо воскрешателей, так?

— Встретил, отче.

— Говорил ли ты с ними на темы хаоса и порядка? Обсуждал вопросы стабильности мира?

— Отче…

— Так почему же ты сомневаешься в том, что поддержание стабильности и порядка, — благо?! Разве каждый непокаранный преступник, каждое преступление, оставшееся безнаказанным, не увеличивают долю хаотичности, разве не вносят они смуту в социум и в мир?! Тем более — преступления, которые с большей вероятностью способствуют порождению хаоса и бедствий. — Падре Тимотео презрительно передергивает плечами. — Ты напоминаешь мне новиция, которому в детстве на голову наступил осел. Иначе почему бы я повторял сейчас прописные истины, известные даже самому юному из законников?

— Я помню каждую из них, отче. Они мудры, эти истины, они глубоки. Но глубина их предельна, мудрость — конечна, а жизнь… жизнь, отче, рано или поздно доказывает, что они не универсальны. И когда приходится выбирать… Вы знаете, отче, я был прилежным учеником, я постигал «принцип сердца» с детства, всегда использовал его, и ни разу прежде он не подводил меня.

— Так в чем же дело? — сурово вопрошает наставник.

— В Альяссо я тоже следовал этому принципу. И следую ему до сих пор, отче. Там я должен был сделать выбор между законом и справедливостью, зная, что ни одно из решений не будет совершенным. Я выбрал.

— Твое сердце подсказало тебе именно этот путь?

— Да.

Падре Тимотео снова отворачивается и глядит в сад.