— Ты среди своих, друг… — сказал он

Соломон с ужасом смотрел на него. Конечно, он и сам и грабил и убивал и терроризировал — не просто так его приговорили к смерти в сороковом в Багдаде приговором военного трибунала. Но он никогда не видел, и даже предположить не мог того, что произошло в камере. Как те вошедшие в нее санитары — из пистолетов с глушителями перебили двадцать человек, всех, кто был в камере, кроме него. Только его оставили в живых. То, что он видел — не укладывалось в его сознание как араба, и даже как опытного террориста… это было нечто запредельное. Тем более это тоже были братья… и если он никогда не останавливался перед необходимостью убить двадцать врагов — то он вряд ли бы пошел на то, чтобы убить двадцать своих.

Леон Троцкий — вспомнил он — враг Царя.

Владимир Ленин. Враг Царя.

Янкель Свердлов. Враг Царя

Григорий Апфельбаум. Враг Царя.

Теперь он понимал — почему.

Но пути назад не было.

Соломон…

Он никогда до конца не понимал то во что превратился. Ибо не понимал сущности и природы власти. Власти над телами и душами людей. Он был тем, кем он был — кровавым, но все же ограниченным, родившимся в бедной семье террористом с гор, и не более того. Его воображение — не шло дальше того, чтобы обстрелять из миномета воинскую часть или подложить бомбу куда-нибудь в присутственное место. Да, он мог быть лидером — но лидером местечковым. Есть люди, у них есть оружие, есть лошади. И есть он — кто говорит им что делать. Амир. Не более того.

Родившись в мире, где поклонялись одному лишь Аллаху, а с головой выходили на связь разве что торгуясь на базаре, да и то не всегда — он не понимал самой сути слова «идеология», что означает это понятие, и что оно в себя включает. В его голове — был Аллах как единственный, достойный поклонения, и был он, который вел джихад во имя Аллаха. Он никогда не думал о том, что живой человек, обычный живой человек, живущий в одно и то же время с ними, может придумать и написать нечто такое, что в глазах его последователей может поднять его до уровня божества, требующего поклонения и жертв. Жертв кровью — своей, чужой, неважно — ибо только кровь как жертва весома и ценима. Злобный как крыса, но не способный причинить зло иначе как личным усилием, он не понимал и сотой доли масштаба того зла, которое выпустил в мир тот же Леон Троцкий своей перманентной революцией. Вечное восстание, вечная борьба, раскол и разлом народов, гибель всех, кто может встать на пути — и неважно, сколько их будет. До того, как он прочитал Троцкого и заразился троцкизмом, он представлял себе идеальное будущее так: они прогонят русских со своей земли и будут жить в мире, жить простыми общинами, как жили до этого. Крестьяне будут трудиться, феодалы — сдавать землю исполу, купцы торговать — главное, чтобы все были мусульмане и боялись Аллаха. Теперь — он понимал, что для этого надо сбросить не только русских, но и собственных князей — так он понимал троцкизм. Но на деле — он не понимал и десятой доли истинного масштаба троцкизма. Ведь троцкизм — это восстание всех и против всего. К недостижимому идеалу всеобщего равенства — через горы трупов. Разрушение всего социума, даже его первичной ячейки — семьи, с заменой ее на сожительство в грехе и детские сады для детей, где их будут растить без родителей. Революционные трибуналы, где казнят за то, что ты сделал, за то, что ты не сделал и даже за то, что ты думаешь[50].

Он скрылся в тюрьме и не видел то, что делается его именем. Именем Соломона. Прозрение приходило только сейчас. Через — залитую кровью камеру. Через — восхищенные глаза чайханщика, у которого он остановился по дороге в нужное место. Чайханщик — а особенно его сын — даже не вставали на намаз в тот день, не молились Аллаху. Потому что Аллах — был у них в доме. Он — был для них Аллахом.

К чему он сам не был готов.

Он видел тайные тропы, по которым его вели. Кишлаки и городишки — и в каждом ему находилось убежище, и в каждом — были те, кто смотрел на него как на Аллаха, как на седьмого Пророка, сошедшего на землю. Они верили, что вот он, живой человек, из крови и плоти, что вкушает сейчас выставленное угощение — поведет войско на врагов и избавит их от бедности и унижений, прервет бесконечную череду быдластых, униженных лет. Он готов был вести войско. Вот только — на кого. Бедность и унижение — не крепость, которую можно взять штурмом.

А под рукой — Леон Троцкий, хитрый еврейский бес с улыбкой и внешностью Мефистофеля, который советует на страницах своих книг — подними мятеж. Подними мятеж. Подними мятеж.

В борьбе обретем мы право свое.

Подними мятеж…

Новый том сочинений Троцкого, который уже был кем-то заботливо переведен на арабский — назывался: «Покоренные народы»…

Это было про них. Покоренные народы.

Подними мятеж…

Так — через несколько дней он прибыл в княжество Бейхан, пограничное княжество. Это был последний кишлак на его пути, дорога резко уходила в горы. С рафиком — который был убежденным идаратовцем — он пошел по тропе, и шел, пока совсем не стемнело — а из темноты, не выступили люди, которые преградили ему путь. Они носили подсумки с боеприпасами, какие он иногда видел у руси, и в руках у них были автоматы, автоматические винтовки и ручные пулеметы. Когда они воевали с неверными в Междуречье — у них были пистолеты, револьверы и винтовки, добыть Томпсон или ППД было большой удачей, но ненадолго — патроны быстро кончались. Теперь — он видел в руках окруживших его людей автоматическое оружие, такое, какого он раньше никогда не видел, короткие автоматические винтовки с длинными и узкими изогнутыми магазинами, пулеметы с лентами, которые мог переносить один стрелок. Боевики одеты были как местные, на головах чалмы черного и песочного цвета — как у непримиримых. Лица закрыты платками тоже однотонно-серого цвета, на ногах — ботинки армейского образца, роскошь по местным меркам — настоящая армейская обувь. Они были не затравленными и загнанными в угол бандитами — они были регулярным подразделением тайной, все увеличивающейся армии.

Террористической армии.