повесил Рекина! Советую поговорить с матерью Маши Ереминой, Прасковьей Ивановной. Как знать, может, и сгодится в вашем деле… Вы спрашиваете об особых приметах? Видите на фотографии, какой характерный взгляд. Будто коршун глядит, не часто такой взгляд приходится встречать! Потом, говорили, у него на левом плече шрам от сабельного удара. Есть еще одна примета, на фото ее трудно заметить. Левый глаз чуточку косит, я это сразу приметил. Иногда синие очки носил. Прихоть, что ли, а, может, с глазами что-нибудь… Несколько скована в движениях левая рука, похоже после ранения…

— Да, — с невеселой усмешкой проговорил Монин, — теперь дело за немногим — найти оригинал. Я очень благодарен вам, фотографии помогут.

…В помещении уполномоченного Акмолинского губотдела ОГПУ Монин застал Калинина, Тарчевского и Погорелова. Они о чем-то возбужденно спорили, но, увидев Монина, замолкли.

— Как с рукой? — спросил Виталий Тарчевский.

— До свадьбы заживет!

— Значит, недолго осталось ждать!

Все рассмеялись.

— Что у вас нового? — спросил Монин.

— Беседовали с Родионовым и Мостовщиковым, бывшими солдатами колчаковской армии. Ныне оба — рабочие.

— Это те, что нам подали заявление? — припомнил Георгий.

— Да, — ответил Виталий. — Разговор был короткий. Они сняли рубашки — на спинах шрамы от вырезанных шашками лент кожи и ударов нагайками. «Роспись Шайтанова», — говорят.

— А о чем рассказывал сын старика Лушникова! Ужас… — добавил Калинин.

Монин взял протоколы и стал внимательно читать.

— Твой Шкуров, — проговорил Погорелов, — просил передать тебе вот этот пакет…

В пакете оказались записи показании предателей из Мариинки Язова, Бойко, Шушмарченко. Достоверность сообщенного они скрепили своими подписями, не ведая, что когда-нибудь этот донос станет неопровержимой уликой против них самих.

— А что известно о сотнике Петре Волосникове? — спросил Монин.

— Отпрыск атамана Волосникова… Служил в армии Колчака.

— Штабом Сибирской казачьей бригады он был назначен командиром сотни первого дивизиона. Местом службы были Кокчетав и Атбасар, где близко сошелся с Шайтановым. Его казачий дивизион отступил через Акмолинск на Каркаралинск, Сергиополь, попал в дивизию Анненкова, с ней и ушел в Китай, в Кульджу. Позже перешел границу обратно, оказался в Джаркенте, где и был арестован вместе со своим двоюродным братом — Волосниковым Александром Михайловичем.

— Это — все?

— Нет. В августе 1921 года Петр Волосников был препровожден в заключение за участие в контрреволюционном заговоре, который готовили белые офицеры в Екатеринбурге и селе Колчедан. Руководил заговором полковник Перхуров, один из организаторов мятежа в Ярославле в 1918 году.

— Не все, — вставил Монин, доставая из папки бумаги. — Не сказано, на мой взгляд, о главном. Он переписывался со своей женой, которая живет в Атбасаре, по улице имени Белаша, дом 8, с сыном и дочкой. В августе 1922 года на имя коменданта екатеринбургского лагеря она послала письмо, где, в частности, писала: «Мой муж, П. И. Волосников, будучи командиром дивизиона на курсах (кавалерийских), по неизвестной для нас причине 22 мая 1921 года был арестован и, после суда, приговорен к отбыванию наказания на пять лет. В 1920 году Петр Волосников работал завхозом на кавкурсах, за честное и добросовестное отношение к службе высшим начальством назначен на должность командира дивизиона. Нина Волосникова».

— Что из этого следует? — спросил Погорелов.

— Два очень важных обстоятельства. Шкуров утверждает, что Волосников и Шайтанов одновременно исчезли из Атбасара. Почему им вместе не разделить судьбу? Оба — офицеры-колчаковцы, служили в одно время. Логически рассуждая, мы можем допустить версию, что и тот, и другой участвовали в антисоветском заговоре, оба получили по заслугам, а теперь освобождены. Из достоверных источников известно, что Волосников вышел на свободу в июле 1923 года, не отсидев срока. И работает в Екатеринбурге. Значит, Екатеринбург должен быть объектом нашего усиленного внимания.

— Верно, — согласились чекисты.

— Второе обстоятельство. До чего же мы наивны, если до сих пор не обращали внимания на дом № 8. Говорить с Волосниковой, конечно, бесполезно: ничего не скажет. Однако мы располагаем данными, правда, еще не проверенными, что она от мужа имеет какие-то сведения о Шайтанове. Ведь они были друзьями! Мог же он что-то написать в письме, об освобождении, например…

— И еще одно, — продолжал после непродолжительного молчания Монин. — Мне атбасарский фотограф Панин посоветовал поговорить с одной старушкой — Прасковьей Ивановной Ереминой, живет в Атбасаре.

— Есть такая, — сказал кто-то из чекистов.

— Надо бы повидаться…

Прасковья Ивановна оказалась высокой, очень худой женщиной, одетой во все черное. Вспомнилось — это о ней говорил и писарь Шкуров после того, как стрелял из обреза. Длинная, до пят, черная юбка, кофта, косынка. Пряди седых волос. Строгий укоряющий взгляд.

Со спокойствием и сдержанностью, поразившими даже видавших виды чекистов, начала она свой рассказ о том, что пришлось пережить семье Ереминых в ту лихую годину. Временами останавливаясь, чтобы перевести дух или вспомнить ту или иную подробность, вела свой рассказ старая женщина, на долю которой выпало столько горя и слез. Прасковью Ивановну не перебивали.

— Вернулся он, шайтан окаянный, из Мариинки и пришел к нам в хату. Увидел Машеньку и аж задрожал. Шел ей восемнадцатый год, дочка у меня красивая, статная. Он сразу ее и заприметил, говорит своему холую, чтоб к вечеру привел ее к нему. «Смотри, не вздумай артачиться, — пригрозил Машеньке. — Не придешь добром — силой приведут, сбежишь — из-под земли достану и в землю упрячу и тебя, и твою мать».

Машенька упала на колени, умоляла не трогать ее. Они ушли.

Машенька спряталась в сарае. Пришел к вечеру холуй с двумя казаками. «Давай, старая, свою девку!» Я молила христом-богом, но бог не услышал меня, а Машенька в сарае хоронилась, все слышала. «Али сбежала? — спросил один из казаков и нагайкой стеганул меня. — Все равно найдем!» Стали в избе шарить, а потом вышибли дверь в сарай. Я увидела ноги Машеньки: повесилась она. Не помню, что со мной сталось. На утро сам Шайтанов приехал и забрал сыночка моего Сережу и меня вместе с ним. Привели на берег Джабайки и на моих глазах порубили Сереженьку шашками: «Смотри, старая ведьма, не вздумай хоронить» — наказал Шайтанов и оставил казака, чтоб охранял порубанного моего сыночка, не подпускал меня к нему. Не стерпела я, заголосила, так подскочил казак и нагайкой давай крестить меня.

А потом новая беда. Вернулся из плена зять мой Федор Леонтьевич, муж старшей дочери Анны Тимофеевны. Не хотел он идти к воинскому начальнику и поступать на службу к ироду Колчаку, но выдал его шайтановским здешний житель Галкин. Пришли казаки, забрали Федора, так мы его больше и не видели. Сказывали после люди: Шайтанов самолично застрелил его, и все за то, что Машенька не покорилась…

Отирая слезы, бежавшие по худому, морщинистому