нестерпимым. Солнце, которое должно нежно пригревать и дарить мягкую пелену расслабления и неги, сейчас ошпаривает беспощадными каплями кипятка. Душно и больно. Такое нелюбимое Сашей море теперь кажется спасением. Мягкие волны, обволакивающее его тело… Они несут его вперед, вдаль, где уже нет этих обожженных солнцем камней, нет огненного воздуха. Нет ничего. Лишь размеренное покачивание волн. Саша не понял, как очутился под водой. Этого момента не было. Или он был вставлен в его сознание как двадцать пятый кадр: никто его не видит, но он есть. Вода, опять вода, опять эта лишающая жизни вода. Но теперь она не затекает в него, а вытекает. Забирая жизнь. Он чувствует, как маленькие струйки воды вытекают из носа, вместе с его выдохами, как вытекают из ушей, вместе с окружающими его звуками, как вытекают изо рта, вместе с попытками вымолвить хоть слово.

— Саня? Ты меня слышишь? — доносится где-то на поверхности воды, отдаленно и глухо. — Саня? Ярский? Открой, бл*ть, глаза! — уже чуть громче говорит чей-то голос, до боли знакомый.

Саша выныривает из глубины своего моря, чтобы опять качаться на волнах. Так же тихо и размеренно. Будто-то чьи-то руки убаюкивают его, как младенца, который никак не может уснуть. Только противное чувства, которое распирает его изнутри, словно раскаленная лава, несется в его организме с бешеной скоростью, с каждой секундой, наращивая темп до безумной скорости. Секунда, две, три.

— Ты чего стоишь, с*ка? Скорую вызывай, быстро! — опять этот голос, еще отчетливее и громче.

Четыре, пять, шесть. Тело Саши горит огнем. Он и лава, и костер одновременно. Жидкая смерть. Красивая смерть. Не в силах уже противится внутреннему жжению, Саша просто принимает эту боль и эту пустоту вокруг. Это же все в его голове. Нет ни моря, ни солнца, ни огня этого тоже нет. Есть только он — Саша. И его глухая и тупая боль.

— Он сейчас очухается! Ты чего панику навел, парень? Кайфует сейчас он, — сказал другой голос, раздающийся эхом от стен.

— У него передоз!

Можно ли нащупать пустоту? Руками пропустить сквозь пальцы? Понюхать ее? У нее вообще есть запах? А цвет? Какого цвета пустота? Саша стоит в белой комнате. Опять один. Нет не моря, ни его волн, ни солнца. Опять ничего нет. Ушла боль. Все ушло.

Он помнит маму, как та в день его рождения испекла самый вкусный торт — Наполеон. Его любимый торт с пяти лет. Именно в тот день рождения он ему запомнился, хотя мама каждый год его пекла. Такой вкусный, нежный, как сама мама. Он помнит маму, как та держит его за руку, когда Саша загадывает желание и задувает свечи. Ее рука, такая теплая, мягкая, она держит его легко, но в то же время крепко. Его желание было — новая машинка на пульте управление. Глупое желание. А сейчас можно загадать другое? Он помнит маму, как та целует его в щеку, уже покрывшуюся небольшой щетиной. Последний звонок. Он в костюме, который выбрал сам. Темно-серый. Он помнит маму, как та смотрит на него в слезах. Она просит его остановиться. В чем? И почему она плачет? Его мама…

— Сашенька, очнись. Солнышко, прошу! Я не смогу без тебя. Ты обещал всегда быть рядом, — опять голос, женский, ласковый, но не любимый, не родной.

— Отошла от него. Удавлю, с*ку, — снова голос, требовательный, опасный.

Теплая струйка крови, которая течет из носа и затекает в рот имеет солоноватый вкус. Вкус металла и боли. Но такой приятный. Вторая струйка, более сильным потоком стекает из другой ноздри таким же металлическим привкусом. Сейчас уже неприятно. Крови много. А Саша никогда не любил кровь. Не любил… А он вообще что-то любил?

Сквозь приоткрытые глаза он начинает различать силуэты. Размытые, темные фигуры, которые что-то говорят. То громко, то снижаясь до шепота. Свет от яркой лампы ударяет Саше в глаза, что невольно в уголках глаз скапливаются слезы.

Инна склонилась рядом с ним на корточках, плачет и что-то тихо шепчет себе под нос. Его Инна. Его Любовь. Его зависимость. Его боль. Но сейчас Саша не хочет никакой боли, никакой крови. Он хочет к маме, чтобы она испекла тот торт, как на его пятилетие.

Глеб стоит недалеко от Саши и с кем-то переговаривается по телефону. Гандон.

Рома. Его друг, с которым последние два года они мало общались. Он не был рядом с Сашей, когда он первый раз взял ту таблему из рук Глеба. Он не был рядом, когда его первый кокс унес в небеса удовольствия и разврата. Он не был рядом, когда какие-то отморозки поджидали его у выхода из клуба, чтобы избить до сломанных ребер и сотрясения мозга. Он не был рядом. А сейчас он здесь. Его друг.

Когда глаза Саши привыкли к свету, он увидел свою квартиру, насмерть впитавшую в себя весь смрад и вонь прошедших ночей. Его футболка испачканы его кровью и потом. Трясущиеся руки не могут удержать даже стакан с водой, который кто-то принес ему с кухни. Такая живительная жидкость разливается мокрой лужей у его ног.

— Очухался? — жестко спросил Рома, — А теперь слушая меня, идиот. Ты сейчас прогоняешь всех этих ублюдков из хаты и едешь со мной. К тебе домой, к родителям. А завтра ты начинаешь жить заново. Я привяжу тебя к батарее, если будет надо, но ты ни на шаг не приблизишься ни к этой х*рне, ни к этой с*ке, которая подсадила тебя на это все!

Саша не помнил, когда остался один на один с Ромой. Даже Инны, и то не было. Кто ее выпроводил и почему она вообще ушла — для Саши была загадка, которую и не хотелось разгадывать.

Рома стоял посреди комнаты и смотрел на Сашу, который все еще сидел на полу в той же испачканной футболке. Болезненно худой с отросшими волосами, сильной небритостью и впавшими глазами против пышущего здоровьем молодым и сильным Ромой. Их взгляды ненадолго встречаются: тяжело выдержать гневный и презрительный взгляд серых Роминых глаз.

— Я в жопе, да? — усмехнулся Саша.