В августе 1986 года, вскоре после выхода Red Wave, прибывший в Москву наш ленинградский десант обосновался, как это неоднократно уже бывало и раньше, в квартире и на даче Саши Липницкого. Саша играл на бас-гитаре в московской неофициальной группе «Звуки Му». Лидер группы Петр Мамонов был одной из самых почитаемых и в то же время эксцентричных фигур русского искусства, на сцене его гибкое тело непрестанно извивалось, принимая самые причудливые позы, а каждую песню он пел совершенно в ином стиле. Саша был высок, грациозен, и половина его лица была скрыта бородой. В его квартире в самом центре Москвы неизменно останавливались все ленинградские рокеры. Саша прекрасно умел организовывать концерты и всякого рода сборища; ходили слухи, что происходил он из какой-то важной семьи. Он всегда был очень добр к нам с Джуди, охотно разговаривал с нами на своем прекрасном английском, однако складывалось ощущение, что он никак не хотел, чтобы мы не только останавливались, но и проводили много времени у него дома. В этот раз, однако, московская суровость отступила, и мы, присоединившись к Виктору, Юрию, Сергею и Африке и нагрузившись мясом, яйцами и хлебом, отправились на дачу, чтобы отдохнуть на пляже и искупаться в Москва-реке.

– Вода-то хоть чистая? – спросила я у Виктора, когда мы, взявшись за руки, подошли уже к самой ее кромке.

– Конечно, – ответил он, сияя своей огромной улыбкой.

Спустя несколько лет друзья в московском отделении «Гринпис» рассказали мне, что проводившийся ими анализ качества воды в реке выявили в ней зашкаливающий за все нормы уровень фекалий.

Вечером Саша с Африкой изготовили великолепный шашлык, сладкий дым от которого окрасил весь берег. Затем мы до самой ночи, хохоча, джемовали в студии. Это был один из самых лучших моих дней в России.

К концу этой моей поездки наши отношения с Юрием стали настолько серьезными, что, очарованные перспективами открывающихся перемен, мы стали подумывать о том, что надо побольше времени проводить вместе в России. Он быстро чмокнул меня перед тем, как мы с Джуди сели в машину и отправились к финской границе, вполне уверенный в том, что уже очень скоро вновь увидит и меня, и мою сумасшедшую выбеленную челку на темных волосах. Подгоняя слабенький, постоянно кашляющий мотор машины, я чувствовала себя свободно и уверенно – колени упирались в руль, а рука беспечно свешивалась из окна. Все, казалось, шло к лучшему, и все были счастливы.

«I got you, babe!» – орали мы с Джуди прямо в небо, приближаясь к границе.

Остановившись у пропускного пункта, я нажала на кнопку переговорного устройства, чтобы пограничники открыли ворота. Но только услышав наши голоса, они положили трубку. Я звонила еще несколько раз – никакого ответа. Впервые за эту поездку я почувствовала пробежавший по спине холодок ужаса. Я видела вдали пограничников, их темные силуэты мелькали внутри бетонного КПП, но вели себя они так, будто нас не существовало.

– Опять наверняка какая-то бюрократическая проволочка, – пыталась успокоить меня Джуди.

– Мы опоздаем на самолет! – орала я в пустую темноту.

Мы просидели в машине всю ночь, глядя друг на друга и на закрытую перед нашим носом дорогу, пока уже под утро из ступора нас не вывел звук подъехавшего джипа. Еще примерно через час к воротам подошел пограничник и занял пост своего дневного дежурства. Я опустила окно.

– Простите! Простите!

Он взглянул на меня, на мои огромные мешки под глазами и безумное выражение лица.

– В чем дело?

Я немедленно начала тараторить:

– Вы продержали нас здесь всю ночь! – верещала я. – Мы пропустили свой рейс, да и вообще!

Он повернулся и произнес совершенно безучастно:

– Граница открываться полчаса.

– Мы были здесь вчера вечером, пока она еще была открыта, но нас не пропустили.

– Граница открываться полчаса, – повторил он.

Если бы только я знала, что моя следующая поездка в Россию может оказаться последней, я бы, наверное, не торопилась так быстро оттуда уехать.

Итак, я работаю на Рональда Рейгана. Так, по крайней мере, явствовало из письма, которое я получила от президентской Программы культурных обменов между США и СССР. Меня благодарили за мое вдумчивое письмо и за отправленную на имя президента пластинку Red Wave и заверили в том, что «знакомя американцев с современной советской музыкой, вы работаете на осуществление пожелания президента Рейгана расширять культурные связи между США и Советским Союзом». Затем мне было велено держать их в курсе своих дальнейших проектов. Разумеется, это была всего лишь формальная отписка, но, какая-никакая, все же первая официальная реакция на то, что я делаю. Мне начинало казаться, что обе страны наконец-то начинают понимать, что занимаюсь я исключительно музыкой, и что музыка – дело, безусловно, позитивное.

Через пару недель я получила визу на очередную поездку в Россию в октябре 1986 года. Вместе с ней пришла и новость от моих друзей о том, что ВААП пытается уговорить музыкантов на Red Wave подписать документ, в котором говорится, что они не имели никакого понятия об альбоме и что я попросту украла их музыку. Я вдруг стала сомневаться, что даже и с визой смогу легко и благополучно пересечь границу. Но, по иронии судьбы, тот въезд был для меня самым легким – затишье перед бурей, которая поразила меня до самого основания и чуть ли не уничтожила весь мой мир.

После Red Wave и всего того паблисити, которое альбом вызвал на Западе, Россия стала постепенно открываться и охотнее пускать любопытных гостей из внешнего мира. Ну а для меня это было вдвойне здорово – все приезжающие связывались со мной и просили меня познакомить их с ленинградскими рокерами. Первой приехавшей группой – 6 октября 1986 года – стали UB40. Десять веселых парней с характерным бирмингемским акцентом проходили сквозь двойной кордон примерно из сотни неподвижных солдат, оцепивших все проходы к стадиону[93]. Ничего подобного никогда в жизни я не видела. Русские совершенно обалдели от такого количества черных лиц среди музыкантов и бригады обслуживания и зачарованно провожали взглядами перемещающиеся от автобуса к служебному входу темные фигуры. Лидер группы Эли Кемпбелл подмигнул мне и подошел вплотную к одному из стоявших в оцеплении солдат:

«РАССЛАБЬСЯ, ПАРЕНЬ! ВСЕ БУДЕТ В КАЙФ, Е…НА МАТЬ!» – проорал он прямо в ухо солдатику и стал трясти его за неподвижные плечи. Одного этого мне было достаточно, чтобы мгновенно стать фаном UB40.

Мне вручили пропуск за кулисы, с которым я могла ходить куда угодно и фотографировать все, что мне заблагорассудится. Я смотрела, как музыканты разгружают, устанавливают и пробуют аппаратуру, которая полностью подавляла огромный зал своим громким, чистым, звенящим звуком. Все это настолько отличалось от интимной, полуподпольной атмосферы концертов, к которым я привыкла здесь, в Ленинграде, что на мгновение я вдруг потеряла ориентацию. Где, черт побери, я нахожусь?