– Я ТОЛЬКО И ДЕЛАЮ, ЧТО ХОЖУ ПО ВРАЧАМ! – закричала я, но тут его лицо снова стало непроницаемым, и я переключилась на игривый тон: – Это пустяки. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке.

– А я все-таки беспокоюсь, – сказал он.

– Тогда почему бы тебе не остаться и не составить мне компанию? – спросила я.

Ну и черт с ним. Об этом и заикаться не стоило: он только покачал головой, похлопал меня по ноге и ушел.

Я НЕНАВИЖУ ЕГО. Чего он от меня хочет? Кем я должна стать для него? Ну чего же от меня ждут, Господи? ГОСПОДИ, да скажет мне хоть кто-нибудь?

* * *

В половине второго пошла к доктору П. Он заставил меня прождать три минуты и сорок две секунды, а это почти четыре минуты, что совершенно неприемлемо. Две с половиной минуты – вот предел ожидания КОГО УГОДНО. Я всегда всем говорю: меня никто не заставит ждать больше двух с половиной минут, разве что я сама кого-нибудь заставлю. Это одна из причин, почему я отказалась появиться на обложке дурацкого журнала «Вог», ведь та идиотка сказала, что их сотрудница перезвонит мне, я спросила, что значит перезвонит, и она уточнила – через пять минут, однако перезвонила через восемнадцать, и я заявила: извините, мне это не интересно. К тому же у меня есть и другие причины ненавидеть ту женщину (я ее так ненавижу, что даже не стану называть по имени), но об этом после.

Что ж, это обычное дело. Пациентка, которая отняла мое законное время, оказалась сорокалетней теткой в легинсах, даже не от Калвина Кляйна. И в руке у нее был носовой платок.

И почему это женщины всегда плачут у психоаналитиков?

– Ну… – говорит доктор П. Я думаю, он заметил мое крайнее раздражение и подчеркнутую официальность. – И как вы сегодня? Вам все еще кажется, что кто-то из ваших близких тайно пытается вас отравить?

– С чего вдруг вы это говорите?

– Дело в том, – напоминает он, листая записную книжку, – что именно это вы сказали мне вчера.

– Меня рвало сегодня утром.

– Понимаю.

Больше я ничего не говорю, просто сижу на стуле, постукивая ногтями по металлическому подлокотнику.

– Понимаю, – повторяет доктор П.

– И что же именно вы понимаете, доктор?

– Я вижу, вы снова повязываете голову.

– К чему вы это?

– Последние две недели вы носите головной платок и темные очки.

Я вымученно улыбаюсь.

– Ну… и что вы ощущаете, когда надеваете платок и темные очки?

– А что, вы думаете, я должна при этом ощущать, доктор?

– Почему бы вам не сказать мне?

– НЕТ, – отвечаю я. – Почему бы вам не сказать это самому?

– Хм, но тогда ваши визиты… утратят смысл.

Фу. Он такой ТУПОЙ.

– Так я чувствую себя защищенной, – говорю ему.

– От того, кто хочет вас отравить?

Иногда мне хочется убить доктора П. Честное слово.

Позвонил Д.У. Я с ним три месяца не разговаривала. Я его избегала.

ПОМОГИТЕ.

В детстве я писала это на всех моих книжках. Я обертывала их в светло-коричневую бумагу и сверху разноцветными фломастерами надписывала свое имя. Над i я вместо точек рисовала кружочки.

Д.У. знает слишком много.

Он, как всегда, звонит в самое неподходящее время. Как раз посреди «Истории Карен Карпентер», которую я смотрю, наверное, в сотый раз. Телефон звонит в тот момент, когда Карен наконец-то переезжает в собственную квартиру, а ее мать находит коробку со слабительным. У Д.У. именно такой слащавый голос, который я та-а-ак ненавижу.

– Привет, моя дорогая, – говорит. – Чем занимаешься?

– Ш-ш… Карен вот-вот соврет своей матери, что больше не станет принимать слабительное, а мать ей поверит. Представляешь, какая дуреха?

– А дальше?

– А дальше Карен захочет похудеть до семидесяти восьми фунтов, и за обедом в День благодарения с ней случится сердечный приступ, то есть ее, по сути, прикончит индюшатина.

– Как это невероятно… очаровательно, – замечает Д.У.

– Так чего тебе надо, Д.У.? – спрашиваю я. Это, конечно, ужас как грубо, но, может, если я буду грубой, он уловит намек и исчезнет еще на три месяца.

– А что потом собираешься делать?

– Потом? – переспрашиваю небрежно. – Думаю, нюхну порядком кокаина, проглочу успокоительное и звякну мужу в офис, а потом в десятый раз прогуляюсь с собакой и вспугну криком парочку фотографов. Что, по-твоему, мне еще делать?

– Знаешь, ты и вправду занятная, очаровательная девочка. Какая досада, что этого никто не понимает. Если бы только люди поняли, какая ты на самом деле.

«Меня на самом деле» больше не существует, но кому это интересно?

– Как думаешь, у моего мужа есть кто-нибудь? – спрашиваю.

– Да брось, дорогая. Зачем ему кто-то на стороне, когда он женат на одной из самых прекрасных женщин на свете? – Пауза. – Ты думаешь, он с кем-то крутит?

– Не прямо в эту минуту, – отвечаю, – но я как раз сейчас устраиваю проверку, чтобы убедиться, не свихнулась ли я.

– Вот видишь, – радостно подхватывает Д.У., – что происходит, когда теряешь связь со старыми друзьями.

– Мы не теряли связь…

– Вот поэтому-то я настаиваю на том, чтобы поужинать с тобой сегодня.

– У тебя есть какое-нибудь грандиозное предложение?

– Всего лишь маленький ужин вдвоем. Но по весьма достойному поводу. Только я освобожусь после восьми.

– Мне надо посмотреть. – Я кладу трубку, медленно иду через гостиную, вверх по лестнице, в ванную комнату. Все с себя снимаю, встаю на весы: 117 с половиной фунтов, из них 13 процентов жира. НЕПЛОХО. С утра я потеряла всего четверть фунта. Снова одеваюсь и иду вниз. Поднимаю трубку. – Д.У.?

– Слава Богу. Я думал, ты умерла.

– Это я отложила до следующей недели. Встретимся в половине девятого. У В. Но только с тобой. И НИКОМУ НИ СЛОВА.

Надеваю старые брюки от Дольче и Габбаны и спортивный джемпер от Ральфа Лорена, никакого бюстгальтера, и, входя в ресторан, вспоминаю, что уже три дня не причесывалась.

Д.У. сидит не за тем столиком.

– О-о-о… ты выглядишь так… по-американски. Так… великолепно. Я всегда говорил, что ты стопроцентная американская девушка. В тебе заключена самая суть американки.

– Ты не за тем столиком, Д.У. Я здесь никогда не сажусь.

– Нет, конечно. Но какие брючки, дорогая! Это та-а-ак важно. Я подумываю упаковать тебя во что-нибудь от Бентли.