С ним, конечно, весело работать (хотя лично мне больше нравится, когда он делает не слишком сексуальные фотографии). Его модели всегда выглядят довольными, он может уместить в кадре целую толпу, и всем будет комфортно; в его работах чувствуется современность, которая находит отклик у большинства. В них нет никакой провокации, они просто повествуют о людях, которые хорошо проводят время. Пожалуй, тем они и ценны. Сейчас эти снимки занимают почетное место во многих коллекциях.

В 2002 году – тогда же Карл Лагерфельд опубликовал увесистый альбом моих работ – я была номинирована на премию «За жизненные достижения» Совета американских дизайнеров моды. Так же, как и Карл. К последнему туру голосования мы подошли, что называется, «ноздря в ноздрю». Я узнала об этом позже, поскольку членом жюри на каждом этапе голосования была Анна. Оскар де ла Рента голосовал за меня. Кельвин тоже. За Карла сражалась член жюри Гленда Бэйли, редактор Harper’s Bazaar. «Только не Грейс», – были ее слова.

В итоге получилась ничья, так что награда досталась нам обоим.

Между тем встал вопрос произнесения речи. Обед и торжественная церемония проходили в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Анна предупредила, что я непременно должна выступить, потому что, как она сказала, «отказаться нельзя». Она же предложила, чтобы награду мне вручал Кельвин, раз он больше всех за меня хлопотал.

Я приехала на церемонию в специально сшитом Кельвином костюме, но Дидье не смог сопровождать меня, поскольку в последний момент был вызван на срочную работу, а замену мне не разрешили. Это противоречило бы протоколу, потому что Анна пригласила за наш столик Хиллари Клинтон. Зная о своем страхе публичных выступлений, я придумала хитрый выход из положения. Карикатуру на меня, которую Майкл Робертс нарисовал для обложки книги Лагерфельда, оживили при помощи мультипликации, и она сама произнесла речь, игриво подмигнув в конце. Получилось очень мило, но мне все-таки пришлось подняться на сцену, чтобы принять награду и пролепетать слова благодарности.

Семь лет спустя меня ожидал еще один кошмар на вручении наград Британского совета моды-2009, которое проходило в Королевском суде на лондонской Флит-стрит – в здании холодном и стерильном, как заброшенная церковь. Столы были сдвинуты так, что нельзя было ни войти, ни выйти. На тускло освещенной сцене мелькали странные голографические эффекты. Я сидела за столиком британского Vogue, где нас было человек десять. В назначенный час модель Карен Элсон, которую я попросила представлять меня, грациозно поднялась на сцену, сделала шаг вперед… И кубарем скатилась в оркестровую яму. Ад продолжился, когда меня попросили сказать несколько слов – что, согласитесь, непросто, если ваш друг только что нырнул в преисподнюю и сломал ребро. Тем не менее Карен как-то удалось встать на ноги и вручить мне награду – увесистый кристалл в алмазной огранке, словно вынутый из гигантского обручального кольца. Сейчас статуэтка Совета американских дизайнеров моды – металлическая фигурка, чем-то похожая на «Оскар», – стоит у меня в ванной, увешанная бижутерией. А ее британская версия служит идеальной подпоркой для балконной двери, которую я всегда держу приоткрытой, чтобы кошки могли беспрепятственно выходить на улицу.

Про меня говорят, будто я часто ворчу на Анну. Например, всякий раз, когда выхожу из арт-студии Vogue и обнаруживаю, что мои публикации сократили на разворот или даже два. Или после совещания, на котором моя заветная идея рубится на корню. Или когда меня вынуждают фотографировать «звезду», от которой я вовсе не в восторге. Или, наоборот, запрещают снимать модель, которая мне симпатична. От такого я легко взрываюсь, поэтому горе тому (даже если это Анна), кто окажется у меня пути, когда я мчусь по коридорам в своей кабинет.

Если Анне не понравятся фотографии после съемки – пиши пропало. Они просто исчезают со стенда, где вывешивается макет очередного номера журнала. При этом она не снисходит до каких-либо объяснений. И никаких пересъемок. Вы должны прийти с другой идеей. Ей не нравятся картинки, которые выглядят слишком «ретро», где слишком много черного, или они чересчур манерные, в стиле итальянского Vogue. Она любит участвовать в фотосессии, довольна, если ее ставят в известность о происходящем в студии, и просто счастлива, когда фотографы делятся с ней своими идеями – хотя большинство из сотрудников слишком ее боятся, чтобы вот так запросто позвонить.

Забавно, но я даже не догадывалась о том, какой вздорной и несговорчивой могу казаться, пока не увидела себя в «Сентябрьском номере». Для меня стали сюрпризом слова Анны, что я – единственный человек в моде, который может ее одернуть. Как написали монахини в моей школьной характеристике, когда мне было четырнадцать лет: «Грейс очень элегантно умеет настоять на своем». Правда в том, что, хотя у нас возникают фундаментальные разногласия в вопросах моды, я испытываю огромное уважение к Анне и как к человеку, и как к редактору. Во мне нередко видят героиню фильма о Vogue – но ведь, на мой взгляд, его идея была как раз в том, чтобы показать, какой творческий импульс придает журналу наша с Анной совместная работа.

Я помню Анну еще в начале семидесятых, когда она была младшим редактором моды в лондонском Harpers & Queen. Не могу сказать, что мы много общались – если общались вообще. В те дни она носила многослойные комплекты из мешковатого трикотажа шотландского дизайнера Билла Гибба или модной итальянской марки Missoni. Я не очень хорошо запомнила ее лицо, потому что она так же тщательно скрывала его за завесой волос.

После того как она переехала в Америку в 1976 году, я часто сталкивалась с ней по работе. Она всегда была очень приветлива со мной, хотя по-прежнему застенчиво пряталась за челкой. И вот однажды, в Нью-Йорке, мне позвонил детский психиатр Дэвид Шафер – мой давний лондонский друг, который перебрался с семьей в Гринвич-Виллидж, но недавно развелся с женой Сереной.

– Грейс, я хочу познакомить тебя со своей новой девушкой, – сказал он.

Мы встретились в отеле Algonquin, где он ждал меня с Анной, которая тогда работала редактором в журнале New York и казалась куда более раскованной.

– Либерману она очень нравится, и он хочет пригласить ее в Vogue на должность креативного директора, – сказал Дэвид. – Что ты об этом думаешь?

– Я думаю, это здо́рово, – сказала я, потому что, как мне казалось в начале восьмидесятых, американский Vogue был очень пресным – в отличие от своего британского собрата. Он стал каким-то бежевым и безликим, и я подумала, что Анна сможет его взбодрить.