Странно подумать, что сто лет назад Титус Солт Младший мог стоять на этом самом месте в роскошном доме, глядя на величественную ткацкую фабрику в долине Эйра, громыхающую и наполняющую воздух серыми дымами, и на раскинувшийся за ней город — богатейший центр торговли; а теперь ничего не осталось. Что, хотел бы я знать, подумал бы старик Титус Старший, если бы его воскресили и показали растраченное фамильное состояние и шумную фабрику, наполнившуюся модной хромированной посудой и ковриками с рисунком голых пловцов с блестящими ягодицами?

Мы долго стояли на одинокой вершине. Отсюда, сверху, долина Эйра видна на целые мили, вместе с многолюдными городками и домиками, прилепившимися к крутым склонам на блеклых высотах, и я, как частенько бывает со мной, когда я поднимаюсь на такой холм, задумался, чем занимаются люди из всех этих домов. Когда-то по течению Эйра десятками стояли ткацкие и прядильные фабрики — Только в Бингли их было больше дюжины, — а теперь они исчезли, все до единой, уступили место супермаркетам, превратились в музейные центры, многоквартирные дома или торговые комплексы. Фабрика Френча, последнее уцелевшее в Бингли текстильное предприятие, закрылось год или два назад и стоит теперь с выбитыми стеклами.

Когда я поселился на севере, для меня оказалось сюрпризом, насколько это похоже на переезд в другую страну.

Отчасти такое чувство возникает от пейзажа и атмосферы — высокие открытые пустоши, огромное небо, изгибы стен из дикого камня, закопченные фабричные городки, каменные деревушки в лощинах Озерного края, — а отчасти, конечно, дело в выговоре, в других словах, в освежающей, хотя и ошеломляющей порой прямоте речи. И еще в том, что южане и северяне поразительно, просто отчаянно невежественны в географии другой части страны. Я, помнится, удивлялся, работая в Лондоне, как часто в ответ на вопрос: «А в котором Йоркшире Галифакс?», люди недоуменно хмурятся. Зато, переехав на север, я часто видел точно такое же недоумение, когда рассказывал, что жил раньше в Суррее под Виндзором. Собеседники беспокойно хмурились, словно опасались, как бы я не велел: «А ну-ка, покажите на карте, где это!»

Но основное отличие севера от юга — конечно, исключительная атмосфера экономического упадка, минувшего величия, когда вы проезжаете Престон или Блэкберн или стоите вот на таком холме. Если провести ломаную линию от Бристоля к Уошу, она разделит страну на две половины, и на каждой стороне окажется около двадцати семи миллионов населения. В 1980–1985 годах южная половина потеряла 103 600 рабочих мест. На севере за то же время без работы остались 1 032 000 человек, почти в десять раз больше. А фабрики продолжают закрываться. Посмотрите в любой вечер по телевизору местные новости, и едва ли не половина будет посвящена закрытию производств (а вторая половина расскажет о кошке, застрявшей на дереве, — воистину нет ничего ужаснее местных теленовостей). И я повторяю вопрос: чем занимаются жители всех этих домов — и главное, что будут делать их дети?

Мы вышли напрямик к другой дорожке, ведущей в Эдвик мимо большого вычурного дома с аркой, и Дэвид горестно вздохнул.

— Здесь когда-то жил мой друг, — пояснил он.

Теперь дом разваливался, двери и окна замуровали кирпичом — грустные останки красивого здания. Старый сад за стеной запустел и заглох.

Дэвид показал мне дом через дорогу, в котором вырос Фред Хойл. В своей автобиографии («С минуты на минуту начнется похолодание, вот увидите») Хойл вспоминает, как смотрел на лакеев в белых перчатках, входивших и выходивших из ворот Милнер-Филда, но хранит таинственное молчание относительно скандалов и трагедий, совершавшихся за высокими стенами дворца. Я заплатил за его биографию 3 фунта букинисту в надежде, что каждая глава окажется наполнена рассказами о выстрелах и криках в ночи. Представьте себе мое разочарование.

Чуть дальше мы миновали три больших многоквартирных дома, принадлежащих муниципалитету, — не только уродливых и стоящих на отшибе, но еще и поставленных так неудачно, что, хотя их построили на склоне холма, жильцы лишились возможности наслаждаться видами. По словам Дэвида, эти строения получили много наград за архитектурное решение.

Мы неторопливо приближались к Бингли, огибая пологий склон, а Дэвид рассказывал мне о своем детстве. Он жил здесь в сороковых и пятидесятых годах. Его рассказ рисовал заманчивую картину счастливого времени, проведенного за походами в кино (по средам в «Ипподром», по пятницам в «Миртл»), с поеданием чипсов с рыбой из газетных кульков под Дика Бартона и «Топ форм» по радио, — волшебный потерянный мир, где полдня свободны, почту разносят утром и вечером, люди ездят на велосипедах и стоит вечное лето. Бингли в его описании представал надежным блестящим стержнем в центре гордой и могущественной империи с многолюдными фабриками, оживленными городками, полными кинотеатров, чайных, интересных магазинов, — разительно непохожим на запустелый, заброшенный и разоренный населенный пункт, в который мы вошли. «Миртл» и «Ипподром» много лет как закрылись. Здание «Ипподрома» перешло к «Вулворту», но и тот давно пропал. Сегодня в Бингли нет ни кинотеатра, ни других мест, куда можно было бы пойти. В центре возвышается и подавляет окрестности здание Строительного общества Брэдфорда и Бингли — не такое уж ужасное по нынешним временам, но совершенно не по росту окружающему городку. На пару с поистине жалким кирпичным торговым центром шестидесятых годов эти строения безвозвратно лишили центр Бингли собственного лица. Поэтому для меня оказалось приятным сюрпризом, что окраины остались восхитительными.

Мы прошли мимо школы и поля для гольфа и оказались у Бекфут-Фарм, симпатичной каменной постройки в лощине над бурливым ручьем. Главная улица Брэдфорда проходила всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, но здесь царил другой, до-машинный век. Вдоль речки тянулась тенистая тропинка, особенно манящая под нежарким солнцем. В фабричные времена здесь перетапливали жир, сказал Дэвид, и вода тогда ужасно воняла, была мерзкого ржавого цвета с пенистой пленкой. Теперь речушка искрилась здоровой зеленью и все казалось нетронутым ни временем, ни промышленностью. Старую фабрику выскребли и выпотрошили и устроили в ней стильные квартиры. Мы дошли до места под названием Шлюз Пяти Ступеней, где канал Лидс-Ливерпуль поднимается на сто футов, и поглазели на разбитые стекла за колючей проволокой, ограждающей фабрику Френча. Потом, решив, что повидали все, чем может похвастать Бингли, зашли в веселенький паб «Белая кляча» и вволю напились пива, о котором оба мечтали с самого начала.

На следующий день я поехал с женой в Харроугейт по магазинам. Вернее, она ходила по магазинам, а я осматривал Харроугейт. На мой взгляд, мужчинам и женщинам не следует вместе заниматься покупками, потому что мужчинам хочется обзавестись чем-нибудь пошумнее, вроде дрели, и немедленно отправляться с ней домой, чтобы вволю наиграться, между тем как женщина не успокоится, пока не обойдет все или почти все магазины города и не перещупает по меньшей мере полторы тысячи разных предметов. Интересно, это я один не понимаю, зачем женщинам непременно надо щупать товар в магазине? Сколько раз я видел, как жена на 20–30 ярдов отклонялась от курса, чтобы что-то пощупать: мохеровый джемпер, или бархатистую накидку на кровать, или что еще.