Когда деньги обесценились, единственным достойным предметом собственности стали товары, и страну захлестнула гигантская волна преступности. Число обвинительных приговоров за воровство, равное 115 000 в 1913 г., взлетело до 365 000 в 1923 г. В 1923 г. за торговлю краденым было осуждено в семь раз больше преступников, чем в 1913 г. Даже в 1921 г. бедные были настолько бедными, что одна социал-демократическая газета писала, что из 100 человек, отправленных в берлинскую тюрьму Плётцензее, у 80 не было носков, у 60 не было ботинок, а у 50 не было даже рубашек[287]. Кражи в гамбургских доках, откуда рабочие по традиции тащили себе домой часть товаров, разгрузкой и выгрузкой которых занимались, достигли беспрецедентного уровня. Говорили, что рабочие отказывались грузить некоторые товары, мотивируя это тем, что они не могли их использовать сами. Профсоюзы сообщали, что многие рабочие ходили на пристань, только чтобы воровать, а тех, кто пытался их остановить, избивали. Самой ценной добычей считались кофе, мука, бекон и сахар. В результате рабочие все больше стимулировали натуральную оплату, когда падала ценность денежной зарплаты. Это явление приняло такой массовый характер, что в 1922–23 гг. некоторые иностранные транспортные компании стали разгружать товары в других местах[288]. Похожая экономика воровства и бартера начала вытеснять денежные транзакции в других областях и центрах.

Насилие или угроза насилия иногда были впечатляющими. Известны случаи, когда банды тяжеловооруженных молодых людей численностью до двухсот человек штурмовали склады в деревнях и выносили продукты. Однако, несмотря на эту атмосферу практически неконтролируемой преступности, количество приговоров за нанесение телесных повреждений упало с 113 000 в 1913 г. до каких-то 35 000 в 1923 г., примерно настолько же сократились показатели других видов преступности, не связанных напрямую с воровством. Казалось, практически все сконцентрировались на мелких кражах продуктов и товаров, чтобы обеспечить себе пропитание и остаться в живых. Сообщали о девушках, продававших себя за пачку масла. Горечь и возмущение от такой ситуации возрастали из-за ощущения, что некоторые люди зарабатывали на этом огромные деньги за счет незаконных сделок с валютой, контрабанды, спекуляции и торговли запрещенными товарами. Черный рынок и спекулянты стали объектами обвинения популистских демагогов еще до превращения прогрессирующей инфляции в гиперинфляцию. Теперь на них была направлена всеобщая ненависть. Бытовало мнение, что спекулянты пируют и гуляют ночи напролет, когда честным владельцам магазинов и ремесленникам приходится продавать домашнюю мебель, чтобы купить буханку хлеба. Многим казалось, что традиционные нравственные ценности девальвировались вместе с деньгами[289]. Сползание в хаос, экономический, социальный, политический и нравственный, казалось повсеместным[290].

Деньги, доход, финансовая стабильность, экономический порядок и предсказуемость были основой буржуазных ценностей и буржуазной жизни до войны. Теперь все это было уничтожено вместе с казавшейся незыблемой политической системой рейха. В веймарской культурной жизни стало заметно распространение цинизма, начиная от фильмов вроде «Доктор Мабузе, игрок» и заканчивая книгами вроде романа Томаса Манна «Признания авантюриста Феликса Круля» (написанного в 1922 г., но отложенного и завершенного только через тридцать с лишним лет). Инфляция стала не последней причиной, по которой в веймарской культуре стали популярны образы преступников, казнокрадов, игроков, аферистов, воров и мошенников всех мастей. Жизнь казалась игрой случайностей, выживание — вопросом случайного влияния непостижимых экономических сил. В такой атмосфере стали плодиться теории заговора. Игра, за карточным столом или на фондовой бирже, стала метафорой жизни. Цинизм, характеризовавший веймарскую культуру в середине 1920-х гг. и в конечном счете заставивший многих людей страстно желать возвращения идеализма, самопожертвования и патриотизма, стал результатом смуты гиперинфляции[291]. Гиперинфляция была травмой, которая сказывалась на поведении немцев всех классов еще долгое время спустя. В более консервативных кругах общества она укрепила представление о том, что все в мире перевернулось с ног на голову, сначала после поражения в войне, потом из-за революции, а теперь по экономическим причинам. Она уничтожила веру в нейтралитет закона как социального регулятора между должниками и кредиторами, богатыми и бедными и подорвала представления о справедливости и равенстве, которые должны были обеспечиваться законом. Она обесценила язык политики, и так изобиловавший преувеличениями после событий 1918–19 гг. Она придала новую силу ходячим образам зла, не только преступника и игрока, но и спекулянта и ведущего грязные финансовые делишки еврея[292].

III

Среди групп, которые многие считали победителями в экономических потрясениях начала 1920-х, были крупные промышленники и финансисты — это вызывало широкое негодование против «капиталистов» и «спекулянтов» во многих кругах немецкого общества. Однако немецкие бизнесмены не были так уверены в своих приобретениях. Многие из них с ностальгией вспоминали о временах рейха, когда государство, полиция и суды держали рабочее движение в узде, а бизнес мог оказывать свое влияние на правительство в ключевых вопросах экономики и социальной политики. Хоть эти розовые воспоминания и были в большой степени далеки от действительности, нельзя было отрицать тот факт, что до войны крупный бизнес занимал привилегированное положение, несмотря на редкие проблемы, вызванные вмешательством государства в экономику[293]. Скорость и масштабы немецкой индустриализации не только сделали страну ведущей экономической державой в континентальной Европе к 1914 г., они также привели к созданию бизнес-сектора, отличавшегося размерами предприятий и выдающимися управленцами и предпринимателями. Люди вроде производителя оружия Круппа, железных и стальных магнатов Штумма и Тиссена, судовладельца Баллина, боссов электрических компаний Ратенау и Сименса и многие другие были общеизвестными, богатыми, могущественными личностями с большим политическим влиянием.