С их точки зрения, дела стали еще хуже из-за финансовых обязательств, наложенных на них государством. Чтобы облегчить самые тяжелые последствия стабилизации для рабочих и не допустить разрушения системы социального обеспечения, которое почти произошло во время гиперинфляции, правительство ввело сложную поэтапную схему страхования по безработице в 1926–27 гг. Новые законы предназначались для того, чтобы смягчить последствия потери работы для почти 17 миллионов рабочих, и наиболее важные из них, принятые в 1927 г., требовали одинаковых взносов от работодателей и от рабочих, а также устанавливали размер государственного кризисного фонда, который должен был использоваться в случае, если количество безработных превысит определенное число. Поскольку, это число равнялось всего 800 000, было очевидно, что система вряд ли будет работать, если реальные цифры окажутся выше. На самом деле они превысили кризисный предел еще до того, как эта схема вступила в действие[302]. Неудивительно, что такая система соцобеспечения подразумевала растущее вмешательство государства в экономику, которое не нравилось бизнесу. Она создавала дополнительные расходы, заставляя работодателей тратить деньги ради обеспечения гарантий рабочих, и обременяла увеличивающимися налогами предприятия и богатых бизнесменов. Самыми враждебными из всех были тяжелые промышленники из Рура. Юридические ограничения рабочего времени не позволяли им во многих случаях использовать свои заводы круглосуточно. Считалось, что взносы по схеме страхования по безработице, утвержденные в 1927 г., калечат бизнес. В 1929 г. национальная организация промышленников выступила с заявлением, что страна больше не может выдерживать такое положение дел, и призвала к резкому снижению государственных расходов вместе с формальным окончанием прежней трудовой политики, которая позволила сохранить большой бизнес во время революции 1918 г. Утверждение о том, что причиной их проблем стала именно система соцобеспечения, а не состояние международной экономики, было, мягко говоря, преувеличением, однако новое враждебное отношение к профсоюзам и социал-демократам среди многих предпринимателей во второй половине 1920-х не оставляло сомнений[303].

Таким образом, большой бизнес к концу 1920-х уже лишился иллюзий относительно Веймарской республики. Влияние, которым он наслаждался до 1914 г. и еще больше во время войны и в послевоенные годы инфляции, теперь оказалось чрезвычайно ослабленным. Более того, его публичный статус, когда-то очень высокий, сильно понизился в результате финансовых и других скандалов, всплывших на поверхность во время инфляции. Люди, потерявшие свои сбережения из-за сомнительных вложений, искали, на кого свалить вину. Одним из козлов отпущения в 1924–25 гг. стал Юлиус Бармат, русско-еврейский предприниматель, который в сотрудничестве с высокопоставленными социал-демократами занимался импортом продовольствия сразу после войны, а затем использовал кредиты, полученные Прусским государственным банком и Управлением почт и телеграфа, для финансовых спекуляций во время инфляции. Когда к концу 1924 г. его фирма развалилась, оставив 10 миллионов рейхсмарок долгов, крайние правые воспользовались возможностью провести оскорбительную кампанию в прессе с обвинением высокопоставленных социал-демократов, таких как бывший канцлер Густав Бауэр, во взятках. Финансовые скандалы такого рода, как правило, использовались крайне правыми для обоснования своих утверждений о том, что еврейская коррупция оказывала непомерное влияние на веймарское государство и привела к банкротству многих простых немцев, принадлежащих к среднему классу[304].

Что мог сделать бизнес, чтобы исправить эту ситуацию? Его возможности политического маневра были ограничены. С первых дней республики бизнес стремился оградить промышленность от политического вмешательства и обеспечить себе политическое влияние или, по крайней мере, расположение со стороны политиков за счет финансовой поддержки «буржуазных» партий, в особенности националистов и Народной партии. Крупные концерны часто имели финансовое влияние на основные газеты через инвестиции, но это редко переходило в непосредственное политическое давление. Когда владелец часто вмешивался в редакторскую политику, как в случае с Альфредом Гугенбергом (чья медиаимперия быстро развивалась во время Веймарской республики), это, как правило, не имело отношения к интересам самого бизнеса. К началу 1930-х ведущие бизнесмены были так раздражены правым радикализмом Гугенберга, что начали задумываться о его исключении из Националистической партии. Бизнес был далек от того, чтобы выражать одно мнение по поводу затрагивавших его вопросов. Представители бизнеса не только расходились по политическим вопросам, как в случае с Гугенбергом, но и имели различные экономические интересы. Таким образом, если железодобывающие, сталелитейные и угольные компании в Руре яростно противостояли социальному веймарскому государству и веймарской системе коллективного договора, то компании вроде Siemens или I.G. Farben, гиганты более современных отраслей экономики, были вполне готовы к компромиссам. Некоторые конфликты интересов существовали и между отраслями, ориентированными на экспорт, которые относительно успешно функционировали в период стабилизации и сокращения издержек, и отраслями, производящими товары в основном для внутреннего рынка, к которым опять же относились железные и стальные магнаты Рура. Однако даже среди последних наблюдались серьезные расхождения во мнениях. Так, Крупп на самом деле был не согласен с жесткой позицией, принятой работодателями в локауте 1928 г. К концу 1920-х бизнес разделился по политическим взглядам и был задавлен ограничениями, установленными веймарским государством. Он потерял большую часть политического влияния, которое имел во время инфляции. Разочарование в республике, испытываемое наиболее влиятельными представителями бизнеса, вскоре переросло в открытую враждебность.

I