Когда он умолкает, ему кажется, что он говорил целую вечность, невозможно вспомнить, когда он не шевелил губами и не произносил слова. Ифа у него за спиной курит, и ему приходит в голову, что из-за этого разозленная Гретта может подняться на второй этаж: она не разрешала курить в доме с тех пор, как бросила сама.

Он слушает, как сестра затягивается, смотрит, как плывет по комнате дым. Прочищает горло.

– Скажи что-нибудь.

– Например?

– Что угодно.

– Ладно. Что было, когда Клэр узнала?

– Было… – Он утыкается лицом в лоскутный коврик, вдыхает осевшую на нем грязь, микроскопические слои пыли и останков давней жизни его сестер; он представляет себе волокна детских волос, пух от подростковых джемперов, частички юношеской кожи, обрезки ногтей, кусочки кутикулы, обломившиеся секущиеся кончики. – Ужасно. Просто ужасно. Хуже этого ничего в жизни не было.

Если бы не школьная экскурсия, все было бы в порядке. Он смог бы удержать все в рамках, смог бы и дальше поддерживать мерный ход своей жизни. Но за несколько дней до ежегодной поездки отличников к окопам на Сомме его вызвал к себе в кабинет директор.

Учительнице, которая обычно сопровождала учеников – престарелая курильщица, преподававшая географию, судя по всему, с тех времен, как из Британии ушел ледник, – нужно было ложиться в больницу «на обследование». Здесь директор повысил голос и принялся крутить пресс-папье, из-за чего Майкл подумал о каких-то гинекологических проблемах, о чем-то, связанном с кровотечением, исследованиями и операциями в местах, о которых и подумать нельзя. Но все в порядке, заверил его директор, ему пришла в голову отличная идея попросить новую учительницу биологии поехать вместе с ним. Она, наверное, и во Франции-то не бывала, сказал директор, ей не помешает. Австралийцы ведь любят путешествовать, да?

Они сели на паром. Тошнило только троих учеников, существенное улучшение по сравнению с прошлым годом. В автобусе они с Джиной Мэйхью сели врозь. Она всю дорогу, отвернувшись, смотрела в окно. Держала сумку – блестящую красную кожаную коробочку с ремнем – на колене торчком, как собачку. Они, разумеется, были друг с другом предупредительны, не более того. Безупречны, вот верное слово. Они вели себя друг с другом и со всеми вокруг безупречно. Почти не встречались глазами, разговаривали друг с другом только по необходимости и только при детях; она обращалась к нему «мистер Риордан»; после отбоя она обходила девочек, он – мальчиков. Никому и в голову бы не пришло, что что-то не так.

Все, как он понял, когда закончился первый день, должно было пройти хорошо. Они вели себя профессионально, они были командой, просто два учителя, присматривающие за детьми в поездке. И только. Что бы ни происходило, оно не имело значения. Все должно было пройти прекрасно.

Они осмотрели окопы, увидели поля, прошли между могилами, ему пришлось отправить только одного ученика обратно в микроавтобус. Он раздал листы для работы, выдал карандаши, прочел лекцию (короткую) об окопной войне, указал на перепад высот, на то, что немцы занимали господствующую позицию, показал полосу земли, на которой в один день полегло пятьдесят семь тысяч человек.

– Запишите это, – сказал он, – пятьдесят семь тысяч человек, большинству из которых было…

– Немногим больше, чем вам, – выпалила Джина.

Он взглянул вниз со своего наблюдательного пункта – воссозданных ступеней, ведущих на нейтральную полосу. Джина сидела в конце ряда, в желтой ветровке поверх шорт, по краю ветровки шли вышитые львы, ее волосы были стянуты в качающийся хвостик. На шее у нее висел бинокль для наблюдения за птицами. Он понятия не имел, что она его вообще слушает. Думал, телом она здесь, но мысли блуждают где-то – где? Ему представились пустыни Австралии, красные под солнцем, обходные пути и тропы системы кровообращения человека, всякие диаграммы со спариванием червей, выкройки юбок-брюк. Кто знал, что творится у нее в голове, пока он выдавал все ту же старую пьесу о призыве и консервах, которую разыгрывал последние десять лет?

Когда их взгляды встретились, Джина покраснела. Знакомое яркое пятно расползлось у нее вверх по шее, на щеки. Он заставил себя отвести глаза, вернуться к своим заметкам, вспомнить, на чем остановился.

– Ммм, – сказал он, выигрывая время. – Дальше. Вооружение. Кто может мне об этом рассказать?

В ту ночь он спал мертвым сном, когда понял, что кто-то стучит в дверь его комнаты с одной кроватью в молодежном хостеле. Он выбрался из постели, открыл дверь и увидел Джину Мэйхью в хлопковой пижаме в цветочек, короткой, так что голые ноги блестели в полосе света.

– Ох, – сказал он, – Джина, я не думаю…

Но она уже шла по коридору.

– Лучше вам пойти со мной, – бросила она через плечо.

Ученики – возможно, это было неизбежно – раздобыли алкоголь и устроили в комнате девочек вечеринку. Они с Джиной остановились на пороге, и он быстро произвел подсчет. Пятеро пьяных, один крепко, четверо полуголых, двое запутались друг в друге, троих или рвет, или вот-вот вырвет. Следующие полчаса они с Джиной усердно трудились: порицали, мыли, растаскивали, разделяли, изымали. Джина одела девочек – он тщательно отводил глаза – и уложила спать. Он отвел мальчиков обратно в комнату и запер дверь. Потом вернулся.

Джина стояла в коридоре, прижимая к себе изъятые бутылки водки.

– Все хорошо? – спросил он, стараясь не фокусировать взгляд ни на чем движущемся, смотреть на стены, на пол, на дверные ручки.

Ему ни к чему было снова видеть эти пижамные шортики, эти бледные веснушчатые ноги.

– Да, – прошептала она. – Всех уложила.

– Отлично. Что ж. – Он поднял руки и опять уронил их пару раз, словно предпринял обреченную попытку взлететь. – Наверное, нам лучше…

– Вы когда-нибудь… – начала она, откинув голову назад, словно изучала потолок.

Он взглянул на нее, и тут его внезапно поразило, что он почти никогда не смотрел на нее. Не мог. Если бы посмотрел, забыл бы, сколько прилично смотреть на женщину. Лучше вообще не рисковать. Он увидел длинные, напряженные сухожилия ее шеи, вертикальную впадинку над губой, светлую рыжину ресниц.

– …думали, что не туда пошли работать?

Все время, хотелось ему сказать, каждую минуту, каждый день. Я должен был ходить на семинары в Беркли, в Уильямсе, в Нью-Йоркском университете, а не подтирать за пьяными подростками во французском молодежном хостеле.

– Вы об этом думаете? – сказал он вместо этого. – Не надо. Не стоит. Я видел вас с детьми. Вы великолепны. Даже лучше.

– Нет.

– Правда. Все будет хорошо, увидите. Первый год всегда самый трудный. Потом это становится второй натурой.

Он протянул руку и, не успев осознать, что делает, похлопал ее по плечу.

Это было ошибкой. Ее глаза наполнились слезами, а она не могла их вытереть, потому что руки были заняты бутылками.