Он повеселел и совсем по-мальчишечьи побежал по Петропавловской, а затем в гору по Ушаковской, слегка приволакивая ногу. Наташа рассмеялась. За ней ухаживали. Более того, в нее влюбились. И хотя Наташа свыклась с ролью страдающей, безнадежно влюбленной женщины, занимающей темный, монашеский уголок классического треугольника, эта перемена ей была, черт возьми, приятна. Даже очень. Хоть в роли влюбленного выступал какой-то недотепистый, хотя и не скажешь, что некрасивый, малый.

Подошел к музею Петр Дмитриевич, вежливо осведомился, где же господа офицеры, и Наташа, скромно потупившись, отвечала, что господа офицеры скоро будут на своих экипажах. И на всякий случай, чтобы больше не мозолить глаза Лескевичу, пошла по Петропавловской навстречу ясноглазому…

Если бы новый Наташин знакомый не приволакивал слегка ногу, а негнущиеся пальцы его левой руки не были все так же оттопырены, как будто в странном жеманном жесте, да еще если бы не эти настырно внимательные, пронзительно-светлые глаза, то Наташа наверняка не узнала бы его. Он был в привычной для него, хорошо подогнанной военной форме, в аккуратно и немного залихватски сидящей на голове зеленой фуражке со слегка заломленной – по-фронтовому – тульей, в видавшем виды, но ладном, не ужимающем крепкий торс летнем мундире, в галифе с кожаными леями, которые свидетельствовали о том, что этот новый Наташин знакомый больше времени проводит верхом, чем на своих двоих.

Погоны полковника (две полоски без звездочек) были явно новенькими и предательски выдавали недавнее воспроизводство. Но главное, что удивило Наташу, – это череда ярких красных нашивок на левом рукаве мундира, говорящая о многочисленных ранениях. К тому же грудь ясноглазого полковника украшали два Георгия, знак первопроходца с терновым венком и только недавно утвержденный Врангелем орден Николая Чудотворца: грубоватый железный крест с ликом святого угодника в овале из лавровых ветвей…

То есть перед Наташей был образец совсем молодого белого офицера, безусловно храбро воевавшего и награжденного за то, что он перебил немало красных. Короче, образец врага. Но она тут же поймала себя на том, что первым ее, ну просто-таки изменническим, подленьким ощущением было чувство радости оттого, что ее знакомый оказался не каким-то неуклюжим, прижившимся вдали от фронта обывателем, торговцем или чиновником, а много пострадавшим от ран, боевым и умелым воином.

«Баба! – чуть ли не вслух обругала себя Наташа. – Никакой политической оценки! Кухарка, увидевшая бравого пожарного…»

Ясноглазый щелкнул каблуками:

– А ведь я вам так, кажется, и не представился. Командир первой артиллерийской бригады Второго корпуса полковник Владислав Барсук-Недзвецкий!

Он сделал ударение в фамилии «Барсук» на первом слоге, по-польски, но тут же, как будто испугавшись своего столь официального представления, улыбнулся и сказал:

– Но вообще-то друзья меня зовут просто: Славка Барсук. – И ясные, бесстрашные глаза его приняли несвойственное им просительно-жалобное выражение. – Я боялся, что вы, увидев меня в таком одеянии, передумаете ехать.

– Ну почему же! Я пообещала!

Полковник весьма ловко и довольно решительно, проявляя себя с неожиданной стороны, остановил извозчика на «дутиках», и они, усевшись рядом, покатили мимо Сенной площади и казарм Белостокского полка, выехали на ровное, укатанное Ялтинское шоссе, у столба, указывающего на знаменитую «Рощу Дианы», свернули на довольно тряскую дорогу, ведущую к Георгиевскому монастырю, и через какие-то полчаса увидели высокую колокольню Крестовоздвиженского храма.

Все эти полчаса, на поворотах и ухабах, Наташа ощущала рядом крепкое, затянутое в ремни тело полковника Барсука и чувствовала запах амуниции, тонкого сукна и всего того молодого, летнего, энергичного, чем веяло от заметно приободрившегося офицера, который, однако, улыбаясь, больше помалкивал, словно опасаясь спугнуть интеллигентную девушку.

Странно: но опыт общения с пьяным поручиком Дудицким куда-то улетучился, исходящее от погон чувство враждебности исчезло, и, пожалуй, впервые за много дней Наташа чувствовала себя спокойно и уверенно. Ее немножко смешило и забавляло то, что этот видавший виды молодой человек, еще очень, очень мало знакомый, может по первому ее приказу, даже капризу, сделать что-либо совершенно невероятное, лихое, например броситься с обрыва в море или сорвать растущий на какой-либо жуткой скале цветок. Она переживала новое для себя чувство. Все время Наташа вращалась среди единомышленников, товарищей по оружию, сдержанных, даже суровых, и как-то незаметно забыла о том, что она молодая красивая женщина, которая способна нравиться и… как это писалось в старых романах?.. «кружить головы».

У монастыря они остановились, и полковник настоял на том, чтобы они здесь перекусили. Он уверял Наташу, что она чрезвычайно бледна и при всей своей «примечательной внешности» (он потупился и поискал нужные, необидные слова) слегка худовата и, видно, жизнь ей дается непросто. В монастыре, много раз грабленном, начиная с лета семнадцатого, когда Керенский выпустил из тюрем уголовников, все же теперь был кое-как восстановлен некогда знаменитый своими не только постными, но и скоромными блюдами, ресторан для заезжих.

Настойчивый Барсук попросил официанта покормить вкусно и обильно, и Наташа весьма забавлялась тем, как перед рыбным блюдом – кефалью в тесте – полковник перекладывал из руки в руку нож и вилку, стараясь вспомнить правила хорошего тона.

Наташа решила, что ей пора хоть на короткое время сбросить с себя роль строгого экскурсовода и с сочувствием спросила:

– Что у вас с рукой? Ранение, да? Пожалуйста, не мучайтесь, ешьте так, как удобно вашим пальцам…

Он просто расцвел от такого внимания.

Нашлась в монастырском ресторане и бутылочка белого вина, легкого, чудом сохраненного с довоенных времен, с прекрасным букетом, напоминающим о днях иных. Недзвецкий, по привычке, нащупал в кармане тряпицу с кольцом. Он не расставался с изумрудом все годы войны. Память о доме, о близких превратилась в талисман. Но если будет нужно для любимой женщины…

Наташа оценила то, с какой смелостью распоряжался ясноглазый в ресторане: ведь наверняка всего месячного офицерского жалованья ему едва должно было хватить на обед и извозчика. Ей стало совсем хорошо от осознания этого нового мужского подвига.

От монастыря они направились знакомой Наташе тропой к Мраморной балке, в сторону Балаклавы. Тропа начиналась от колокольни и вела дальше над краем обрыва, где идти можно было только по одному. Полковник зашагал, приволакивая ногу, впереди, и Наташа ощутила беспокойство за него и даже тревогу: как бы не оступился, не упал со скалы.

Как только они спустились на первую же площадку, откуда открывался весь обрыв, Наташа вспомнила о своих обязанностях экскурсовода.

– Посмотрите наверх! – звонко сказала она и указала пальчиком на край обрыва, оказавшийся высоко-высоко над головой. – Вот вам пласт из известняка типичного сарматского яруса, помните, я вам говорила в музее. Это молодой слой… Под ним, видите, слой постарше. Это так называемый нуммулитовый ярус. А еще ниже, вон та черная порода, – это пласт еще более старый – кварцевый трахит. Этот уже близок юрскому периоду, ему свыше ста миллионов лет, он помнит ящеров. Может, сюда прилетали крылатые ящеры птеродактили и садились вон на те обломки скал, которые вы видите там, в море…