Каждое слово — и смысл его, и тон — ложилось, как бальзам на рану. Вся практичность, мудрость, справедливость такого положения дел были представлены мне, как подарок чумазому мальчишке. Я оглянулась на Фернандо, и он ответил мне сдержанной сухой улыбкой окуня, говорившей: «Давай-ка уходить отсюда». Я уступила, но не сразу. Один укол напоследок.

— Значит, для нас все это станет сюрпризом. Мы увидим результат, но не процесс?

— Более или менее так. Но я думал, вы обрадуетесь, что работы начались, и срок окончания установлен. Убальдини особо настаивали, чтобы вы вступили во владение домом до Рождества. Он проявляют к вам исключительное внимание.

Мне следовало бы знать, что лучше промолчать. Еще немного, и он напомнит мне, что мы два года не платили за жилье. Пора отступать. Улыбка окуня скоро прирастет к лицу. Должно быть, у мужа кончились сигареты.

Я уже собиралась протянуть руку на прощанье, когда Самуэль сказал:

— Я скажу, что постараюсь сделать. Возможно, учитывая твое mestiere, ремесло, Убальдини согласятся, чтобы ты выбрала некоторые элементы кухни. Например плиту, которую ты предпочитаешь, et cetera. Если твой выбор выведет Бренцу за пределы бюджета, вы сможете восполнить недостачу наличными. Хочешь, я договорюсь?

Вместо того, чтобы пожать Самуэлю руку, я обняла его за талию.

— Да-да, это было бы замечательно. Спасибо!

Мы распрощались с Самуэлем, но Фернандо, вместо того, чтобы свернуть вдоль Виа дель Дуомо, направился к дверям Сан-Джузеппе, часовенки напротив номера 34. Я вслед за ним вошла в прохладную розоватую пустоту.

— Поздравляю. Ты и в самом деле Кандид.

— О чем ты говоришь? — не поняла я, спотыкаясь о подставку для коленопреклонений и неловко усаживаясь рядом с ним. Я развернулась, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Помнишь великолепный фарс, разыгранный Кончеттой и Чиро полтора года назад?

Я промолчала.

— Ты, аmоrе mio, только что присутствовала при втором акте. И, сама того не зная, только что обнимала Самуэля за то, что он выкачал из нас лишние деньги. «Если твой выбор выведет Бренцу за пределы бюджета, вы сможете восполнить недостачу наличными. Хочешь, я договорюсь?» Несколькими репликами диалога он убедил тебя, что, по свойственной им доброте и щедрости, Убальдини, может быть, согласятся принять еще немного наших денег. Исключительно ради твоего удовольствия, разумеется. Чтобы у тебя была кухня и бог весть что еще, по твоему вкусу. Жаль, что я этого не предвидел и не успел тебя предупредить. Amore mio, прости меня. Прости за два года ожидания, и за этого буффона Бренцу, и, главное, за Самуэля и его аристократическое красноречие. Ты перед ним чуть ли не самобичеванием занималась. Извини. Мне так жаль.

Как и следовало ожидать, отчаяние Фернандо изменило и мое настроение.

— Ну, так что же. Пусть я простодушна, как Кандид. Не волнуйся. Я приму кухню, которую выберет Бренца, и все остальное. Все равно занавешу все шелками и бархатом.

Он не ожидал подобной бравады, но ухватился за нее с радостью и поддержал игру.

— Знаю, и ты набросаешь под ноги ковров, и заставишь пол кувшинами с травами и ветками, так что, будь они даже земляными, будет красиво.

— Убальдини ведь не смогут нам этого запретить?

— Нет, не думаю. И не могут вмешаться в выбор обстановки.

— Тогда давай начнем. Начнем подбирать мебель. Пусть Бренца и его рабочие занимаются своим делом. Да, отлично, так мы и сделаем, — рассеяно договорила я, уже выходя из Сан-Джузеппе и сворачивая на Виа дель Дуомо.

И все же я гадала: обвели меня вокруг пальца или оказали милость? Я и до сих пор не знала. Обида и благодарность теснили друг друга, и наконец я спросила:

— Пожалуйста, помоги мне разобраться хоть вот в чем: зачем Самуэлю — или Убальдини? — было соблазнять нас обещаниями отделать квартиру по высшему классу? В конце концов, предполагается — по контракту, — что мы проживем в ней долго. Возможно, останемся навсегда. Почему их волнует что-то, кроме состояния самого строения? Какое им дело, что у нас будет на кухне? И какой высоты панели, и какая отделка дверей? Думаю, ты ошибаешься, говоря, что сегодня Самуэль продолжал фарс.

— Подумай еще раз. Вспомни, сколько раз мы спрашивали себя, почему Самуэль, а потом Убальдини так — скажем — носились с нами? С первой встречи. Как они старались нас обаять, поселили на Виа Постьерла. Усердно соблазняли. Думаю, для них вся суть в нашей истории. Пара, познакомившаяся и поженившаяся на склоне лет: я в сорок девять ушел на пенсию после двадцати шести лет банковского дела; ты — явно художественная натура, insolita, spiritosa — необыкновенная, вдохновенная, как не раз отзывался о тебе Самуэль. После того как мы три года прожили в Венеции, еще два — в тосканской деревушке и тут же принялись искать жилье в Орвието — они вряд ли ожидают от нас постоянства, свойственного пожилому возрасту. Эти обстоятельства — признаю, наряду с другими — показали нас в идеальном свете. Мы оказались самыми подходящими кандидатами. Мы заплатим за реконструкцию, поживем в палаццо, пока не будут амортизированы вложенные средства — если такие бродяги, как мы, вытерпим на одном месте достаточно долго. А потом отправимся навстречу следующему приключению. Что бы они ни думали о нас в остальном, мы явно не та пара, которая как поднимется по лестнице в номер 34, так и останется в нем до конца. Наших дней. Или даже их дней. А коль скоро они рассчитывают, что, скорее рано, нежели поздно, мы освободим помещение, почему бы не убедить нас привести его в изящный вид, насколько позволяют наше тщеславие и банковский счет?

— Верно. Прямолинейное, достойное четырнадцатого века рассуждение. Но что ж, к их будущему общему разочарованию скажу: не стану ничего улучшать. Хоть и слышу заранее, как Барлоццо называет всю отделку «скупердяйской», как назвал конюшню, когда увидел ее впервые.

— Убальдини — не Луччи. В отделке не будет ничего скупердяйского.

«Убальдини — не Луччи», — повторила я про себя, и эти слова отозвались мыслью, которая с первых дней помогала мне выносить общение с Самуэлем: «Эти уловки другие, не кривые, а извилистые».

— Пусть пока все идет, как идет, — говорил Фернандо. — Взнос они запросили умеренный, и квартиру мы получим умеренно красивую. Нам большего и не надо.

Конечно, не надо. И кроме того, все всегда оказывается не таким, как мы думаем. Или хуже, или лучше. Или в чем-то иным. Мы просто не созданы, чтобы все это понимать. Не понимаем, когда и как нам следует вмешаться в ход жизни. А когда следует отпустить ее, чтобы шла как идет. Нам и не положено понимать. Эта мысль утешила меня, и я широко зашагала вверх по холму, так что вскоре запыхалась, и вот тут-то утренние новости наконец дошли до сердца. Я отпустила удерживавшую меня руку Фернандо и пустилась бегом, потом повернулась к нему лицом и крикнула:

— Мы будем жить в бальном зале, Фернандо! Слышал ли ты что-нибудь удивительнее?

Фантазия, желание, если остаются пустыми, могут стать мукой. И вот, чтобы спастись от нее, человек отказывается от желания. Замазывает его новой мечтой. Новой уловкой. Именно так, волей-неволей, вышло с нами за два года ожидания бального зала. Ради сохранения душевного покоя мы отложили фантазии о том, как поселимся в палаццо Убальдини. Мы продолжали «хорошо жить», как единодушно подстрекали нас Барлоццо и Самуэль, и, вопреки иногда появлявшемуся по ночам чувству, что мы плывем по ночному морю более или менее в сторону Португалии, мы и в самом деле жили хорошо. И хорошо трудились, и накапливали маленькие успехи в личной и деловой жизни. Мы только перестали — во всяком случае, после первых месяцев ожидания — готовить себя к тому, что сказка сбудется. К тому, что она явится нам в образе новеньких лесов и тринадцати сицилийцев и неаполитанцев в рабочих ботинках, с красным вином во флягах, заткнутых за пояса с инструментами, под командой шантажиста, орудующего горами кафельной плитки, по имени Бренца.