А Лиза, оказывается, стала нужна. Рядом с Лизой он был и речист, и умён, и силён, и богат, и вообще умел гораздо больше, чем она. Так получилось само собой, он не самоутверждался, принижая Лизу. Но ведь рядом со своей девушкой он обязан чувствовать себя мужчиной, чтобы самому идти вперёд, выбирая путь для обоих, а не догонять подругу, вечно перед ней виноватый. Кирилл хотел быть сильным, а для этого надо быть сильным как минимум для своей девушки. Это точка старта. И потому сейчас он тоже шёл через перелесок.

Кладбище началось как дурной сон, от которого не можешь избавиться. В тёмной мути меж стволов светлели кресты. Кирилл физически ощущал, что земля под его ногами набита людьми. Ведь не все же кресты уцелели. Сколько лет этой раскольничьей деревне? Сколько лет кладбищу, через которое накатали просёлочную дорогу? Над чьей забытой головой, над чьими рёбрами он сейчас ступает?

Кирилл зацепился за что-то ногой и отчаянно запрыгал, пытаясь освободиться. Сердце так же отчаянно запрыгало в груди. Из бурьяна в придорожной канаве вытащился проволочный остов погребального венка, который и поймал штанину Кирилла. Ржавый венок напоминал огромного раздавленного паука. Задыхаясь, Кирилл опустился на одно колено и отодрал кривые железные колючки. Потом поднялся и пнул по венку. Проволочное колесо встало дыбом, откатилось обратно и опять улеглось в пыльную траву, словно капкан.

Кирилл слышал рассказы, что вокруг лагерей или по их оградам разбрасывают или развешивают пряди какой-то особенно коварной колючей проволоки. Она цепляется за одежду, а когда человек берёт её рукой, чтобы освободиться, закручивается вокруг руки. С таким коконом из колючки тому, кто ушёл из зоны, уже никуда не убежать.

Надо смотреть под ноги, а не на могилы. Но очень трудно было отвести взгляд от крестов среди деревьев. Когда смотришь напрямую, будто фиксируешь вещь, останавливаешь её, не даёшь двигаться. Едва отвёл глаза – по краям зрения всё ожило, зашевелилось, поползло. Кирилл вертел головой, будто отстреливался по разным сторонам.

Что белеет там, под кустом? Человеческий череп? Почему бы и нет, это же кладбище. Но ведь кладбище, а не археологические раскопки! Откуда черепу взяться на поверхности земли? Может, кто-то копал новую могилу – и попал в старую, выбросил останки, чтобы не мешали? Так делать не по-людски, но в Калитино и без того уже давно забыли многие нормы человеческой жизни… Вроде, глазницы видны, рваные дыры на месте носа и уха… Кирилл ожесточённо вперился взглядом в странный предмет. Нет, он не может пройти, не выяснив до конца. Кирилл шагнул в траву и наклонился. Под кустами застряла смятая в ком газета. Кто-то приходил на кладбище, поминал усопших рюмкой с огурцом, разложив снедь на газете, а потом скомкал газету и выбросил на дороге, а ветер закатил мусор в кусты.

В этой мглистой пепельной ночи не было теней, но Кириллу показалось, что, пока он был возле кустов, за его спиной через дорогу промелькнула тень. Опять чудится, опять мерещится? Он ведь спятит, мечась от одного страха к другому! Кирилл обернулся. Ничего нет.

Но глаза помнили тёмное движение. Что-то небольшое пересекло просёлок. Не человек. Животное. Собака? Собака перебежала колеи? В этой деревне нет собак. Где живут собаки, там нет волков. Где живут псоглавцы, там нет собак. Здесь живут псоглавцы. Откуда взяться собаке ночью на кладбище?

Пустая, дымная дорога сама была как наваждение. На дороге всегда что-то происходит, даже если царят тишина и пустота. Дорога нарушает равномерность, равнозначность пространства. Она собирает что-то вокруг себя, как в магнитном поле силовая линия собирает на себе железные опилки. Вот качается берёзовая ветка. Почему она качается? Кому вслед она машет? Что её потревожило? Ведь не было и порыва ветерка, газетный ком под кустами и не дрогнул.

Шелестя бурьяном, Кирилл вернулся на дорогу и подошёл под ветку. Она качалась чуть заметно, почти неуловимо, но не прекращала движения, будто её тянули за невидимую ниточку. Ветка то ли крестит дорогу раскольничьим двоеперстием, то ли усыпляет, гипнотизируя ритмом, словно в колыбели. Успокойся. Успокойся. Не дёргайся. Дай произойти тому, что задумано не тобой, но для тебя…

Под веткой в пыли дорогу пересекала цепочка следов от собачьих лап. Кирилл присел на корточки и потрогал один след пальцем. Поверх следа остался отпечаток пальца, а на пальце – песок. Всё по-настоящему. Здесь всё очень тонко, очень зыбко, но – по-настоящему.

Кирилла словно оковало бессилием, повязало слабостью по рукам и ногам. Он не удержит этот мир в покорности. Да, он не понимает, что первично, что вторично. То ли это его воображение порождает из небытия пугающие образы, которые начинают существовать уже отдельно от своего творца, то ли и вправду здесь что-то живёт за гранью обыденности, и подсознание чувствует эту жизнь раньше и острее, чем сознание. Но реальный и нереальный миры перетекают друг в друга сквозь Кирилла, как сквозь двери, и Кириллу не закрыть этих дверей усилием воли, как не удержать воду в горсти.

Кирилл увидел, как по дороге к нему идёт человек. Если, конечно, это человек. Это должна быть Лиза – если, конечно, это она. Человек приближался молча и тихо. Лиза не может окликнуть его, она почти не говорит, и она сдержанная, стеснительная, не помашет ему рукой, поясняя, что это она. А если это мертвец, псоглавец, демон, то он и не станет окликать, не будет махать рукой. В полночь, на пустынной песчаной дороге, что тянулась по глухому кладбищенскому перелеску, Кирилл сидел на корточках у собачьих следов и ждал неминуемого.

Сейчас идущий подойдёт, и всё станет ясно.

– Что с тобой? – негромко спросила Лиза.

По склону покатого холма, на котором стояла церковь, Кирилл поднимался первым, протаптывая тропу в бурьяне. Лиза шагала сзади. Церковь призрачно светлела в дымной ночи, будто бы её соорудили из грязных листов ватмана, как из одних плоских поверхностей, и внутри здания, перетекая сквозь дыры, клубилась всё та же сумеречная мгла, что и снаружи. Исчезли масса, материальность, вес.

– Годовалов орал, что порубит фреску топором, – на ходу пояснял Лизе Кирилл. – Надо же сторожить. А я один боюсь.

Он остановился и повернулся. Лиза стояла напротив и чуть ниже.

– Я тут у вас какой-то псих стал, – признался Кирилл. – Я всего боюсь. Один быть боюсь, темноты боюсь, привидений боюсь.

А вот Годовалова он не боялся, хотя Лёха был сильнее и дурее. Для Кирилла выстрел из травматики убил страх перед Годоваловым. Подумаешь, бугай. Любого бугая утихомирит пушка, даже не боевая. А не будет травматики – найдётся доска, кирпич, железяка. В общем, оружие. Но против псоглавцев оружия нет.

– Я боюсь ваших псоглавцев, – сказал Кирилл. – Поначалу мне просто забавно было. Как в кино. А сейчас чувствую, что псоглавцы и меня унюхали. Вот Гугера с Валерой – нет, не унюхали, им и не страшно. Это правда? Учуяли меня? Ты ведь всё тут понимаешь.

Лиза отвела взгляд и слабо дрогнула плечом:

– Я… не знаю…