Дверь открыл сам полковник Щеголев. Он предстал типичным пенсионером: очки на кончике носа, газета в руках; взгляд человека, которому одинаково скучно и в московском дворе, и на пляже Ипанемы. Щеголев не делал вид, будто пытается вспомнить, где видел гостя, он в лоб спросил:

– Вам кого?

Матвеев действовал согласно плану.

– Есть вещи, которые мне надо было знать еще два года назад?

И продолжил без перехода:

– Может, мне вам еще и представиться по полной?

«Ах да...» Такое выражение промелькнуло на лице хозяина квартиры, в которой гость мысленно оставлял свои следы.

– Я вспомнил вас. Никак не вспомню фамилию...

– Матвеев, – подсказал полковник.

– Точно. С кем вы пересеклись по пути ко мне? – проявил он смекалку.

– Генерал Норманн, – многозначительно пояснил Матвеев, надеясь, что эта фамилия послужит ему пропуском в квартиру. И не ошибся.

Щеголев снял очки и прикусил дужку, как конь удила, сравнил Матвеев. Он бы заиграл желваками, что привело бы к порче оправы, а так угостил полковника прищуренным взглядом.

– Проходите. – Он кивнул на открытую дверь, однако порог перешагнул первым.

– Хорошие обои, – похвалил Матвеев. – Мне прямо или направо?

– За мной.

Щеголев указал место на диване, а сам прошел на кухню. Не прошло и минуты, а хозяйка, которую Матвеев так и не увидел, ушла, оставив мужчин наедине.

– Чай, кофе, водка? – перечислил хозяин с видом обанкротившегося бармена.

– Что, на ваш взгляд, лучше стимулирует к откровенному разговору?

Когда Щеголев вернулся с бутылкой «Московской», Матвеев едва удержался от замечания: «Машину времени приобрели?» Бутылка была из «серии» шанкор, с продолговатым горлышком, опечатанным сургучом. И только когда Щеголев отколотил сургуч обухом столового ножа и, вынув пробку, разлил водку по стаканам, Матвеев буквально определил стоимость этой водки – рублей в четыреста-пятьсот.

Они выпили не чокаясь. На сей раз Матвеев по достоинству оценил вкус водки, цена которой в свое время составляла, если он не ошибался, два рубля восемьдесят семь копеек. Он ее не «застал», ему доводилось пить по три шестьдесят две и четыре двенадцать. Но вкус последних померк бы перед этой. Может быть, подумал Матвеев, Щеглов берег бутылку для особого случая? Так он дождался его.

Гость отдал инициативу хозяину, уверенный, что тому есть что рассказать. Вдруг ему станет легче, когда он очистит душу, освободится от груза секретности?

– Я был против этой процедуры. Но мое мнение не интересовало костоломов из особого отдела.

– Вы говорите об особом отделе ГРУ? – уточнил Матвеев. Насколько он знал, это был единственный департамент, как стали называть управления и отделы военной разведки, не имеющий номера.

Щеголев пожал плечами.

– Если честно, я не знаю, как правильно называется тот отдел. Не уверен, что он еще функционирует. А с другой стороны, почему бы и нет? Наверное, он относится к НИИ, которых под началом военной разведки несколько. Порой НИИ – лаборатория и несколько сотрудников. Но дела это не меняет. Впервые я увидел этих людей в начале весны 2006 года, накануне, как оказалось, последнего выпуска курсантов. Чтобы дать закончить учебное заведение, нам оставалось два с половиной месяца. Я заметил нетерпение и стремление на лицах пацанов и девчат, и я сочувствовал им. Как мог сочувствовать директор секретной школы, – разбавил свои эмоции Щеголев.

Он прикурил «Яву» и продолжил:

– Эти двое приехали на неприметной «Волге» бежевого цвета. Возраст старшего я определил в сорок лет. Глаза – как у Владислава Дворжецкого в роли генерала Хлудова. Неподвижные, темные изнутри, неживые. Или их блеск показался мне стеклянным. – Щеголев пожал плечами. – В общем, противоречивые чувства я испытал. Прежде всего это говорило о моей растерянности. Про человека в таком состоянии мои курсанты говорили: «Как говно на ветру». Я видел перед собой маленького человека с большими возможностями, с прекрасным обзором заднего вида. Я видел безграничные возможности людей, стоящих за ним. Потом... я мог поклясться, что эти мысли он мне и внушил. Я несколько раз менял мнения. И сейчас я на распутье. С чем бы это сравнить, чтобы вы меня поняли. Михаил Александрович, если не ошибаюсь?

– Александр Михайлович. Считайте, что вы не ошиблись.

– Пистолет.

– Что?

– Я сравнил этого человека с пистолетом. На столе, например. Внезапно не выстрелит, но все же выстрелит.

Александр Матвеев покивал: «Понятно». Он, отдав Щеголеву инициативу и настроив его на откровенный разговор, отказался даже его подгонять: «Дальше. Продолжайте, пожалуйста», как делал это Юрий Норманн. У Щеголева было такое лицо, с которым могут указать на дверь и помочь перешагнуть через порог.

– Второй был ненамного симпатичней. Года на два помоложе, волос на голове побольше. Глаза ну почти такие же, как у первого. Он был ассистентом психиатра, выступал вторым номером, и этим все сказано. О визите этих двоих людей меня предупредили телефонным звонком из управления. Оперативно я входил в штат Главного управления воспитательной работы.

«Я знаю», – покивал Матвеев.

– Рамки программы несколько расширяются, сказали мне, – продолжил Щеголев. – В этой связи я должен был «содействовать программе в психологической составляющей» – это я цитирую начальство. За этой выдержкой крылся термин «эксперимент». Очередной эксперимент. Что не могло понравиться ни мне, ни моим подопечным. Как и вы в свое время, эти двое потребовали от меня список лучших курсантов выпуска. Как и вам, им я ответил: «Они равны в любых дисциплинах. Я назову тех, кого выделил лично».

Матвеев помнил этот эпизод. Тогда он предостерег Щеголева. «От вашего выбора, – сказал он, – зависит судьба другого проекта, связанного с государственной безопасностью. Мне нужны выдержанные, неуступчивые, без отклонений люди».

Щеголев между тем продолжал:

– Лупоглазый перебил меня: «Выделите нам три группы по три-четыре человека». Из его слов я понял: он осведомлен о том, что на языке самих курсантов называлось «кучкованием», на нашем – психологической притиркой. И необязательно по интересам. Во-первых, для того чтобы выжить. В стае не так страшно. В первую очередь я подумал о тройке Михея, но решил поберечь этих ребят...

Матвеев усмехнулся. «Стая» и «ребята» в данном контексте – крайние противоположности, резали слух. Но человек, употребивший их, казался ему искренним. Впрочем, он однажды утаил ключевые, можно сказать, факты, всплывшие только сейчас, чем поставил возложенную на полковника Матвеева операцию под угрозу срыва.

– Я представил «психам» четверку Кунявского.

– Вы употребили слово «поберечь», – напомнил Матвеев. – Психологи посвятили вас в свои планы?