В ожидании своей жертвы он снова подумал о второй ночи их знакомства с Билли...

После того как женщина покинула квартиру Билли, они обедали на кухне. Они съели вдвоем два салата, четыре бифштекса, четыре ломтика бекона, шесть яиц, восемь кусков хлеба и выпили изрядное количество виски. Они относились к еде так же, как и к женщине: энергично, целеустремленно, с аппетитом, что было присуще не просто людям, а сверхчеловекам.

Уже за полночь, за стаканом бренди Боллинджер рассказал о годах, проведенных вместе со своей бабушкой.

Даже сейчас он мог подробно вспомнить любую часть того разговора. Он славился поистине феноменальной памятью, талантом, выработанным годами запоминания сложной поэзии.

— Так она называла тебя Дуайт. Мне нравится это имя.

— Почему ты так говоришь?

— С южным акцентом? Я родился на Юге. Я говорил с акцентом до двадцати лет. Мне стоило больших усилий избавиться от него. Брал уроки произношения. Но я могу говорить с акцентом, когда захочу. Иногда протяжное произношение умиляет меня.

— Зачем ты брал уроки произношения? Акцент приятный.

— Никто на севере не воспринимает тебя серьезно, если у тебя сильно растянутое произношение. Они считают тебя неотесанной деревенщиной. Послушай, а что, если я буду звать тебя Дуайт?

— Если тебе так хочется.

— Я тебе ближе, чем кто-либо еще после твоей бабушки. Не правда ли?

— Да.

— Я должен называть тебя Дуайтом. Я даже ближе тебе, чем была твоя бабушка.

— Я тоже так считаю.

— И ты знаешь меня лучше, чем кто-нибудь еще.

— Я? Полагаю, это так.

— Поэтому нам нужны особые имена друг для друга.

— Тогда зови меня Дуайт. Мне нравится это имя.

— А ты называй меня Билли.

— Билли?

— Билли Джеймс Пловер.

— Откуда ты взял его?

— Я с ним родился.

— Ты изменил свое имя?

— Так же как и акцент.

— Когда?

— Уже давно.

— Почему?

— Я поступил в колледж на севере. Но все получалось не так, как я хотел. Я не получал оценок, которые заслуживал. Наконец, я был исключен. Но к тому моменту я знал, почему я не мог окончить колледж. В те дни профессора Лиги Плюща[2]не оставляли тебе ни одного шанса, если ты говорил с протяжным акцентом и у тебя было такое деревенское имя, как Билли Джеймс Пловер.

— Ты преувеличиваешь.

— Откуда ты знаешь? Откуда ты, черт возьми, знаешь? У тебя всегда было прекрасное имя. Франклин Дуайт Боллинджер. Что ты можешь знать об этом?

— Полагаю, что ты прав.

— В то время все интеллектуалы Лиги Плюща были вовлечены в своего рода заговор против Юга, против южан. Этот заговор все еще существует, но он не такой широкий и зловещий, как в то время. Тогда единственным способом добиться успеха в университете или в обществе на севере было англосаксонское имя, как твое, — или на худой конец еврейское. Фрэнк Боллинджер или Сол Коен. И ты будешь принят с такими именами везде. Но не с такими, как Билли Джеймс Пловер.

— Поэтому ты перестал быть Билли.

— Как только я смог.

— И удача повернулась к тебе лицом?

— С того самого дня, как я поменял имя.

— И ты хочешь, чтобы я называл тебя Билли?

— Но ведь не имя было порочным, а люди, которые негативно реагировали на него.

— Билли...

— Не следует ли нам иметь особые имена друг для друга?

— Это не имеет значения. Но если ты хочешь...

— Разве мы сами не особенные, Фрэнк?

— Думаю, да.

— Разве мы не отличаемся от других людей?

— Сильно отличаемся.

— Поэтому мы не должны пользоваться в общении между собой теми именами, какими они нас называют.

— Если ты так считаешь.

— Мы сверхчеловеки, Фрэнк.

— Что?

— Не такие, как Кларк Кент.

— Я думаю, я ведь не могу видеть рентгеновские лучи.

— Сверхчеловеки, как понимал Ницше.

— Ницше?

— Ты не знаком с его работами?

— Не очень подробно.

— Я пришлю тебе его книгу.

— О'кей.

— Действительно, Ницше следует перечитывать снова и снова, я дам тебе его книгу.

— Спасибо... Билли.

— Всегда рад помочь, Дуайт.

У полуоткрытого окна Боллинджер взглянул на часы. Было 00.30.

Ни Харрис, ни женщина не начали спускаться с выступа на тридцать третьем этаже.

Он не мог больше ждать. Он и так потерял слишком много времени. Ему нужно отправляться на их поиски.

Конни вбила костыль в горизонтальный известковый шов. Она прикрепила страховочную привязь к костылю при помощи карабина, затем отвязалась от основного троса.

В тот момент, когда веревка освободилась, Грэхем втянул ее наверх.

Спускаться по этой стене здания было намного легче, чем по той, что выходила на Лексингтон-авеню. Дело не в том, что здесь находилось больше карнизов, выступов или точек опоры, чем там; они распределялись одинаково. Просто на этой стороне улицы порывы ветра были не такими сильными. Здесь снежинки, попадавшие на лицо Конни, были действительно похожими на снежинки, а не на острые осколки. Холодный воздух охватывал ее ноги, но он не проникал через джинсы; он не выстуживал ее бедра; не замораживал до боли икры.

Она спустилась на десять этажей, а Грэхем на пять, с тех пор как они увидели Боллинджера, поджидавшего их у окна. Грэхем опустил ее на метровый выступ на уровне двадцать восьмого этажа и стал выполнять скоростной спуск вслед за ней. Под этой точкой опоры находился еще один выступ, на шестом этаже, в девяноста метрах от них. На двадцать третьем этаже был декоративный полуметровый карниз, архитектурная отделка — здание окружал вырезанный из камня пояс в виде соединенных абстрактных гроздьев винограда, — и это была их следующая цель. Грэхем опустил ее, и она обнаружила, что резной карниз был широким и достаточно прочным, чтобы выдержать ее. Меньше чем через минуту, вдохновленный своей вновь обретенной уверенностью, он будет возле нее.

Она не представляла, как они будут спускаться дальше. До выступа на шестом этаже было еще очень далеко; если на каждый этаж отводить по четыре с половиной метра, то до него оставалось около восьмидесяти метров. Их веревки были всего по тридцать метров. Между карнизом из каменных гроздьев винограда и шестым этажом не было ничего, кроме отвесной стены и невероятно узких оконных выступов.