Именно так она потом рассказывала эту историю своим приятелям. На самом же деле она бегом прибежала в лагерь. Митчеллы в это время уехали осматривать водопад, а я на костре готовил тунца. Я издали увидел, как она балансирует на скользких черных камнях, и сразу понял: что-то случилось. Я поднялся и пошел ей навстречу. Она сутулилась, ее била дрожь, колени подгибались. Потом она вдруг согнулась пополам, и я догадался, что ее вырвало. Когда я наконец добрался до нее, ее трясло, лицо было совершенно белое, купальник вымазан в грязи, колени и бедра ободраны в кровь. Я решил, что на нее кто-то напал, и начал орать. Не помню, что я кричал. Но Джоани покачала головой, а потом сделала то, чего никогда не делала. Она опустилась на камни, притянула меня к себе, спрятала лицо у меня на груди и заплакала. Сидеть на острых камнях было очень неудобно, но я помню, что замер, боясь пошевелиться, словно малейшее движение могло все испортить. Хотя она плакала в моих объятиях, но для меня это был приятный момент, потому что я был сильнее, потому что она была слабая и нуждалась во мне. Потом она рассказала о том, что произошло, а я слегка улыбался, потому что она говорила задыхаясь и всхлипывая, словно ребенок, которому приснился страшный сон, и только я мог ее успокоить: «Все хорошо, милая, я здесь, никто не прячется ни в шкафу, ни под кроватью».

«Я думала, — говорила Джоани, — все, мне конец. Знаешь, я так разозлилась оттого, что пора умирать».

«Нет, не пора, — сказал я. — Ты победила смерть. Ты здесь, со мной».

А потом, у костра, она снова пришла в себя, командовала, хлопотала, шутила. На меня она не смотрела. Мне хотелось спросить: «Что такого в том, что ты испугалась?»

«Сегодня я могла остаться без ужина…» — так закончила она свой рассказ и впилась зубами в кусок тунца, и все, включая меня, рассмеялись. Мне нравился этот спектакль и нравилось, что только я во всем мире знаю ее по-настоящему. Мысль о том, что Брайан знает ее не хуже меня или что она вот так же могла бы плакать в его объятиях, как плакала у меня на руках двадцать с лишним лет назад, была невыносимой.

— Она тогда часто рассказывала эту историю, — говорю я девочкам.

Мы повернули и снова идем к домам. На пляже люди на раскладных стульях сидят с бокалами вина в руке и любуются на закат. Я всматриваюсь в их лица, я ищу его, уже не слишком уверенный, что смогу проявить доброту и великодушие.

— А почему она не рассказывала этого нам? — спрашивает Алекс. — Я про акулу ни разу не слышала.

— Наверное, у нее появились другие истории, — отвечаю я.

У девочек растерянный вид. Очевидно, им трудно представить себе, что в жизни родителей было что-то, о чем они не знают.

— Например, как она устроила стриптиз на свадьбе Литы, — вспоминает Скотти. — Мне нравится эта история.

— Или как горилла в зоопарке протянула руку сквозь прутья и схватила ее, — подхватывает Алекс. — Или как она отбивалась туфлей от кабана.

— Или как она пришла на вечеринку без трусов, а платье прилипло к попе, — говорит Скотти.

— Она сказала, что все мужики ей свистели, потому что вид был что надо, — продолжает Алекс.

Теперь я понимаю, откуда у Скотти эта потребность приукрашивать и драматизировать, почему ее не устраивала ни одна реальная история. Она искала сюжет, который мог бы войти в семейные предания. Я смотрю себе под ноги. У меня в жизни не было ничего такого, что могло бы войти в предания. За исключением разве что этих последних дней.

Нас догоняет Сид, и я вижу, что он курил не просто сигарету. Он накурился до одури. У него тяжелый взгляд и бессмысленная улыбка. От одной мысли, что он даже не пытается этого скрыть, я прихожу в ярость.

— За что ты любишь маму? — спрашивает меня Скотти.

Я почему-то смотрю на Алекс, словно ищу у нее ответа. Она выжидающе смотрит на меня.

— За… Не знаю. Я люблю то, что любит она. Люблю быть с ней вместе.

Алекс смотрит на меня так, словно я не ответил, а попытался уйти от ответа.

— Например, нам нравится ходить в ресторан. Нравится кататься на велосипедах. — Я смеюсь, потом говорю: — Нам нравятся специфические приемы монтажа в кино — в романтических комедиях. Как-то мы признались в этом друг другу.

Я улыбаюсь, и обе мои дочери смотрят на меня с одинаковым странным выражением. Я жду, когда Скотти спросит, что такое монтаж, но она не спрашивает. Взгляд у нее почти сердитый.

Впереди, держась за руки, идет какая-то пара.

— Мне нравится, что она вечно забывает вымыть листья салата и на зубах хрустят песчинки, — говорю я.

— А я этого терпеть не могу, — ворчит Скотти.

— Я, вообще-то, тоже, — говорю я, — но она по-другому не может. Я уже привык. В этом она вся. Такая она, наша мама.

В голову мне приходят еще какие-то примеры, и я смеюсь своим мыслям.

— Чего ты смеешься? — спрашивает Скотти.

— Просто вспомнил о том, что нам с мамой не нравится.

— Например?

— Не нравятся люди, которые говорят: «Как смешно», но при этом не смеются. Если смешно, так смейся. И люди, которые не к месту говорят «делать» и «сделал». как будто в языке нет более подходящих глаголов. Например, я «сделал» обед. Нам не нравятся мужчины, которые ходят в косметические салоны.

Я мог бы продолжать и продолжать. От этих воспоминаний у меня голова идет кругом. Как мы весело жили. Как часто смеялись… Я думал, что женюсь на хорошенькой фотомодели, так же как мои друзья женились на секретаршах, на гувернантках, на азиатках, не умевших толком говорить по-английски. Я думал, что женюсь на женщине веселой и легкой, которая будет растить моих детей и всю жизнь будет рядом. Я рад, что ошибался.

— Эй, насчет мужиков, которые ходят в косметические салоны, я с вами согласен. — подает голос Сид.

— Господи, о чем мы говорим? — восклицает Алекс. — Это же полная хрень!

Пара, идущая впереди, слегка оборачивается в нашу сторону.

— Ну что смотрите? — громко спрашивает их Алекс.

Я ее не одергиваю. И в самом деле, чего они смотрят? Я замедляю шаг. Алекс шлепает Скотти по руке.

— Ой! — взвизгивает та.

— Алекс! Может быть, хватит?

— Дай ей сдачи, папа! — кричит Скотти.

Алекс хватает ее за шею.

— Мне же больно! — говорит Скотти.

— Я знаю, — отвечает Алекс.

Я хватаю их обеих за руки и тяну вниз, на песок. Сид, закрыв рот рукой, давится от смеха.

— За что ты любишь маму? — передразнивая сестру, говорит Алекс. — Слушай, заткнись, а? Папа, перестань с ней сюсюкать!

Я сижу между ними и не произношу ни слова. Сид устраивается рядом с Алекс и говорит ей: «Полегче, тигра». Я смотрю, как на песок набегают волны. Мимо проходит несколько женщин. Они бросают на меня понимающие взгляды, как будто отец в окружении детей — это невероятно умильное зрелище. Как мало надо, чтобы тебя приняли за примерного отца. Я вижу, девочки ждут, что я еще скажу, но что нового я могу сказать? Я орал, увещевал, даже дрался, и что? На них ничего не действует.