Павел пил покой и систематизировал жизнь. Он выводил формулу твердого стояния на ногах, уверенной бойцовской позы, в которой Норе уже не было места. Он, сорвавшись с ее крючка, благодаря Риточке не в последнюю очередь, воспарил в ощущении жизни, бережными, но уверенными движениями, кирпичик за кирпичиком, выкладывал крепость душевного благополучия, в которой уже не будет ни визга, ни бессильной зависимости, ни унижения от постоянного поражения в бою с любимой женщиной.

Он патронировал обезумевшего Майкла. Он посылал небольшие деньги его первой жене и дочери, не только из роскоши великодушия, но и из расчета при надобности использовать это судах против своего теперь уже почти бывшего партнера. Он с любопытством естествоиспытателя читал его спутанные письма, в которых тот излагал концепции бытия вперемежку с впечатлениями от странствий. Кстати, Роттердамский профессор оказался тем еще проходимцем, он популяризировал свои открытия смысла человеческого существования, написал пару бестселлеров и переселился на новую виллу, окружив себя малолетками обоих полов.

Как женщина выбирает себе партнера для продолжения рода? – вопрошал он с обложек книг. – Иррационально, – тут же отвечал он себе. Что это доказывает? А что продолжение рода не ее ума дело! Это дело тех, кто ставит эксперимент!

Или:

Как люди влюбляются друг в друга? Неизвестно! Как перестают любить? Тоже неизвестно! Это означает, что этот процесс управляется не ими. А теми, кто знает ответы на эти вопросы.

Майкл был его учеником. Майкл сделался его апостолом. Как, почему? Может быть, и это известно тем, кто ставит эксперимент? Вот он в третьем классе итальянского поезда в китайских полотняных брюках со стопкой книг профессора, вот он в Китае в итальянских полотняных брюках со стопкой книг профессора. Брюки и города меняются, а стопка книг остается – о чем это свидетельствует? Майкл знает ответ: он всегда в движении, а это означает, что жизнь несется ему навстречу, и смерть никогда не догонит его.

Риточка писает. У нее какая-то мелкая хворь, и Павел трогательно прислал ей какие-то милые таблеточки от этого. Риточка все время озабочена, ей нужно успеть и дело сделать, и сбегать пописать. У нее не было сил глядеть на Нору, другую Нору, не ту, что была с ней. Совсем не ту. Эта потускнела. Эта по-другому пахла. Эта не была великолепна, как та, не так давно ослепившая ее своей холеностью, красотой, неприступностью. А когда же ей, Риточке с медными кудряшками и ореховыми глазами, смотреть на Нору подробнее, если открытие вот-вот, на носу, и нужно столько еще обсудить с господином Кремером: сценарий открытия, его речь, его интервью, его фотосъемку, судьбу его каталога. Ведь она же не поехала к нему тогда, полтора месяца назад, и нужно все успеть теперь, теперь!

Вале снились плохие сны. Будто Нора научилась летать и все время теперь висит у потолка и дает ей бессмысленные еврейские указания. Будто Павел привел молодую жену, и она хочет ее выгнать. Будто Анюта приехала беременная, и родители ее выгнали, точнее, не пустили на порог, кричали и оскорбляли ее. Днем она то и дело всплакивала от этих снов, Павел жалел ее, приобнимал сильной мужской рукой, балагурил, даже одеколон подарил «для повышения настроения».

Сенсеро подобрала Люся. В тот самый день, когда все его бросили в пустом зале, познакомился в кафе со студенткой из Саратова Люсей, они пошли в общежитие, потом, на следующий день, в его съемную квартиру.

Совсем ты пропадешь без меня, – заключила Люся, выслушав его рассказы о Норе и Кремере, – придется взять тебя в свое управление.

Он ходил теперь только с ней, она представлялась его помощницей, дела его пошли на лад, а ее сокурсницы стали дразнить ее донной Люсией, кажется, несильно ошибаясь в своих прогнозах. Во всяком случае, Нору донна Люсия построила, как теперь принято изъясняться, на раз, отправив ей списки вопросов по творчеству Кремера и назначив встречу в неимоверное время в неимоверном месте. В 10 утра на скамейке у ее дома. Даже вопрос о знакомстве Сенсеро с Кремером она решила, вычислив, что для этого нужно всего лишь пообещать небольшую сумму денег организатору выставки – Риточке.

Прикоснувшись к земле, он пощупал ее большим пальцем ноги. Он сходил с трапа навстречу долгожданной славе на родине и на секунду застыл, пропуская через всего себя это мгновение – сейчас он опустится на эту землю, которая когда-то выносила его и родила знаменитым. Кости его предков, дремавшие в городишках и селах на захолустных, поросших борщевиком кладбищах, рукоплескали ему. В фигуральном, конечно, смысле, поскольку и рук уж не осталось, и плеска не было слышно. Он дотронулся до земли большим пальцем правой ноги, оглянулся на Нину, бережно прижимающую его плащ к своей груди, словно снятые им на время крылья, поднял глаза к вечно пасмурному московскому небу и зашагал к просторному автобусу с фосфоресцирующими полосками на боках, как будто призванному продолжить полет, но уже на земле.

Он улыбнулся девушке на паспортном контроле. Он шагнул навстречу незнакомой Риточке, элегантно вручившей ему букет и огромный шоколадный ключ от сердец московских поклонников и поклонниц его живописи. Он расцеловал ее, пожал руки газетчикам, сходу предложив им отведать его шоколадного ключа. Они согласились, он развернул ключ, и все они так и застыли с шоколадными ошметками во рту на первой фотографии на память – он, Нина, Риточка, подбежавший уже к разбору крошек Павел. Вкусный момент на фотографии в завтрашних номерах и в выпусках, посвященных культурным событиям, обеспечен.

С вами сладко, – мило пошутил он, утыкаясь взглядом в Риточкины медные колечки волос. – Вы и есть организатор и вдохновитель наших побед?

Они ужинали в ресторане. Нина смотрела ничего не видящими, ослепшими на время глазами на его заигрывание с Риточкой, сошлись какие-то былые друзья, никому не ведомые сокурсники, говорили тосты, директор музея произнесла длинную речь о значении величия или наоборот. Павел отчего-то напился и кричал громче всех, что этот сукин сын, имея в виду Кремера, еще всем покажет, что такое современная живопись.

О, да! Именно этого слаще всего жаждал Кремер, разминая краски о жесткие щеки палитр. Он, всю свою жизнь находившийся на границе, на стыке реального, равнодушного мира и мира придуманного, вычерченного, напичканного эмоциями и цветом, грезил о всеобщем внимании и славе, о благодарности поколений, о любви молоденьких девушек, о фотографиях в газетах, о цитатах на полях. Так, считал он, ему будет нестрашно умирать, он будет на глазах у всех, человечество будет с жадностью внимать информации о его анализе крови и качестве мочи, он сделается равным Фиделю Кастро или Папе Римскому и его внесут на руках в его последний сон.

А где Нора? – внезапно осведомился он, когда вечер уже окончательно угас и мало кто из живописующей братии оставался в добром сознании. – Нора-то где?

Она решила прилечь, – внезапно в воцарившейся тишине отрапортовала Риточка, – что-то ей в последнее время совсем нездоровится.

Кремер с недоумением посмотрел на Риточку:

А вы это откуда знаете?