И тут разразилась настоящая буря.

Царева, закинув голову, громко захохотала.

А Марьяна, еще три минуты назад торжествовавшая, теперь не смогла скрыть гнева.

– Что?! – заорала она, вскочив, и бросилась в сторону Димы. Девушка задыхалась. Ее лицо было искажено. – Что ты несешь?!

Полуянов аж отпрянул от разъяренной фурии, а та – сказалась все-таки актерская природа! – поворотилась к аудитории, пусть немногочисленной, и прокричала:

– Что отец наделал?! – И еще один вскрик, тоном выше: – Что?!

Затем голос девушки упал, и она растерянно и потрясенно прошептала:

– Значит, все напрасно?

А потом, вдруг поняв, что она перед всеми выдала себя, Марьяна развернулась и опять оказалась лицом к лицу с Димой, стоявшим в проходе. С искаженными чертами вскрикнула: «Уйди, сволочь!» – и неожиданно ударила его крепким, сильным кулачком в живот. Внезапный и весьма болезненный удар пришелся парню в печень, он отшатнулся и даже выронил из рук милицейскую папку. Папка шваркнулась на пол, рассыпав по купе разномастные листочки – среди которых, разумеется, не было и быть не могло никакой копии никакого завещания. А Марьяна, грубо и сильно оттолкнув журналиста, выскочила из купе наружу.

Она побежала по коридору, и Полуянов, придя в себя, кинулся за ней.

Репортер настиг девушку в тамбуре. Та в растерянности остановилась, казалось, не зная, что делать дальше. Да и какой мог быть у нее выбор? Дмитрий схватил ее за руку. «Пусти!» – прошипела Марьяна и вырвалась.

– Зачем ты это сделала?! – с тоской и укором воскликнул журналист, и оба они понимали, что он имел в виду под словом «это».

– Ты... ты все равно не поймешь! – с аффектацией воскликнула актриса.

А поезд уже шел по Москве. Точнее – плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.

Треугольным ключом – его он стащил у проводницы перед тем, как отправился сговариваться с лейтенантом о «завещании», – Полуянов отомкнул внешнюю дверь вагона. Свежий воздух начала лета, вкусный даже в гигантском городе, ворвался в тамбур.

Перекрывая стук колес, ставший намного слышнее, Дима крикнул Марьяне: – Прыгай!

Она испуганно отшатнулась. Ее лицо побледнело.

– Дура! – отчаянно возвопил журналист. – Прыгай! Скрывайся! Я помогу тебе!

– Нет, нет, – прошептала девушка.

– Да не бойся ты! Скорость маленькая, не убьешься.

– Нет, – снова проговорила та с печальной решимостью. А потом, немного артистически рисуясь, но тихим и твердым голосом добавила: – Я виновата и понесу наказание.

И тут в тамбур вошел лейтенант – хоть и молоденький, но уже с оттенком самодовольства и величественности. Удивленно поднял брови при виде распахнутой двери, у которой стояли Дима и Марьяна, и воскликнул с оттенком угрозы:

– Эт-та что еще такое?!

А потом подступил к девушке с наручниками и сухим, но слегка вроде бы извиняющимся голосом проговорил:

– Прошу вас, сударыня. Вы задержаны.

Флешбэк-6. Марьяна Мирова

Я по натуре не жертва. Совсем не жертва.

Я абсолютно не такая, как моя мать.

Вот она – жертва конкретная. Страдание у нее в крови.

С самого моего рождения. Или с самого ее рождения.

У мутер – натуральная постоянно действующая депрессуха. Может, послеродовая (но которая длится всю жизнь). А может, она – из породы мазохисток. И просто любит страдать. Упивается своими несчастьями.

Хотя что уж такого ужасного, если разобраться, с нею произошло? Ну соблазнил ее в двадцатилетнем возрасте заезжий столичный богатый хлыщ. И что? Сама виновата. Как известно, сучка не захочет – кобелек не вскочит. Грубо, но точно (как большинство народных наблюдений).

Кстати, не первый мужик он у нее был. И даже не второй. И, конечно, не последний. И каждый из них (как маман мне потом в минуты откровенности – обычно алкогольной – рассказывала) над ней издевался. Слава богу, глумились над ней в моральном смысле (хотя один мой очередной «папаша» и побивал). Вечно ее насиловали (и не всегда в переносном смысле), унижали, третировали и, наконец, бросали. По-моему, ни одного мужика она сама толком на три веселых буквы не послала.

Но пора уже обо мне. И с чего я на свет появилась.

О том, как все реально было, мамахен поведала, только когда мне уже стукнуло четырнадцать – с ума сойти! – лет. Я-то сама успела пережить к тому времени собственную дикую влюбленность, которая для меня стала чем-то вроде кори или там свинки – болеешь тяжело, с температурой, зато потом получаешь иммунитет от подобной хвори – неразделенной, блин, любви, да и вообще любви – на всю оставшуюся жизнь. Вдобавок я уже успела расстаться со своей успевшей опостылеть невинностью – не испытав ни особой боли, ни удовольствия, ни огорчения. Только почувствовав освобождение и надежду на ждущую меня вскоре свободу.

Так вот, я уже ощущала себя – может, и не без оснований – умнее и опытнее, чем моя мамочка. А она вдруг решила учить жизни дочурку на своем собственном печальном примере. В мои четырнадцать. Своевременно, ничего не скажешь...

Короче, она мне поведала свою печальную романтическую историю. Бла-бла-бла, было ей двадцать, она была юна и неопытна. («Как ты сейчас», – добавила тогда мамочка. Ха-ха-ха! И встретился ей мой будущий столичный папашка, заезжий деятель, богатый и импозантный. Проживал он в нашем городе в двухмесячной командировке, ну и поимел, явно в ряду прочих, мою грядущую маманю. А потом вернулся в свою Москву. Причем, как я поняла, он не то что не собирался ее с собой взять или тем более жениться на ней, а даже не пообещал особо ничего. Так, обошелся подарками да ресторанами! Ну и денег чуток дал.

А когда красавчик уехал, она вдруг обнаружила – «неожиданно», вот умора! – что беременна мною. На мой нормальный вопрос, почему аборт не сделала, начала на полном серьезе нести пургу об ответственности перед будущим поколением. Типа, передо мной. «Ты разве не понимаешь, что в таком случае ты бы даже не появилась на свет?!» – воскликнула маман, заламывая руки. Я чуть не испортила дальнейший рассказ, заметив: «Может, так оно и лучше было бы? Для меня, а уж для тебя стопудово». После чего мамуля завопила: «Тварь ты неблагодарная!» – и мне пришлось, чтоб она дальше рассказала, уговаривать и подлизываться.

В общем, она решила – вот дура-то! – не только к отцу за помощью, за алиментами, не обращаться, но и никакой от него помощи не принимать. Идеи чучхе, блин! Опора на собственные силы! Значит, об ответственности перед человечеством она, когда рожать решила, подумала, а о той ответственности, как меня будет кормить и одевать, – нет. Вот овца!