к носилкам, которые поднимали на второй этаж, запрыгнул на грудь Кайи и резко ударил ее лапой по щеке. — Вставай! Вставай, кому говорю! Ишь, чего выдумала, умирать, тут котик некормленный…

Я снял Евтея с Кайи, и тот уткнулся головой мне в грудь и завыл — протяжно, тоскливо, горько. Кайю внесли в спальню, положили на кровать, и ритуальщики бесшумно принялись за работу: укрыли ее белоснежным покрывалом, опустили на лоб ленту с вышитой молитвой, оплели руки четками со святым кругом. Я сел на стул и приказал себе: соберись. Нужно выглядеть скорбящим вдовцом, нужно быть одиноким и несчастным, но внутри готовиться к раскрытию правды.

— Ну как так-то, ну как? — причитал Евтей возле кровати. На Кайю он не смотрел — я чувствовал его страх. Даже магическое животное не чувствовало правды — значит, пока все шло по плану. — Я бы все отдал, чтоб она поднялась. И шарик мраморный, и говядину, и огу… огу… огурец!

Он поднял голову к потолку и завыл. Ритуальщики закончили свой скорбный труд, получили деньги за работу и ушли. Из опыта общения со мной они уже знали, что и как делать дальше: лучший гроб, особое место на кладбище, на светлом холме, овеваемом свежим ветром… Я думал о Кайе как о мертвой, я скорбел, и это было невыносимо.

Но горюя, я скользил мысленным взглядом по магическим потокам, которые переполняли дом — и наконец-то среди общего удивления, сочувствия и печали выхватил тонкую, едва уловимую нить счастья.

Мститель действительно был счастлив.

Он готов был петь и плясать от удовольствия. Мне было больно — а ему хорошо, его наслаждение было сильнее и ярче, чем от вина, хорошей еды и женских объятий.

Вот и замечательно. На этой радости я его и поймаю.

Бесшумно вошла Эмма — поставила на прикроватный стол тарелку с толстой скорбной свечой, исписанной молитвами. Лицо Кайи в ее свете казалось лицом восковой куклы.

— Ох, милорд, как же жалко вас, — вздохнула она и сочувствующе погладила меня по плечу. Я кивнул. — А миледи Кайя… ох, такая хорошая, такая молоденькая… Я уж надеялась, что на этот раз будет у вас истинная любовь, семь-то число волшебное. А вон как вышло…

Отражение свечи в тарелке едва заметно качнулось: пошла запись. Мои коллеги, которые сейчас расположились в соседнем здании, все видят, слышат и готовятся прийти ко мне на помощь, как только потребуется.

В комнату заглянул Манфред. Сейчас на оборотне были валенки вместо ботинок, и выглядел он так, словно что-то тяжелое упало с неба и крепко ударило его по голове. Эмма кивнула ему и торопливо вышла. Оборотень приблизился к кровати, некоторое время с тоской смотрел на Кайю, а потом негромко, с искренним чувством проговорил:

— А какая же она добрая была. И смелая! Я обернулся, а она и бровью не повела, вот что значит натура…

Евтей всхлипнул. Манфред взял его на руки, и кот не сопротивлялся, лишь вздохнул.

— Горе-то какое, — произнес оборотень и вдруг удивленно вскинул бровь и повел носом. Я тотчас же показал ему кулак, и Манфред все понял правильно.

— Пойдем мы, пожалуй, — сказал он. — Сочувствую, милорд, очень вам сочувствую. Сейчас Луна сильная, ей легко будет по небу бежать… ну то есть, мы, оборотни, так говорим.

Нить чужой радости, которую я выхватил, сделалась толще и крепче. Мститель наслаждался своим счастьем — значит, сейчас утратит бдительность.

Оборотень и кот ушли, и какое-то время я сидел один. Потом часы пробили одиннадцать вечера, и в комнату вошли.

— Ваш отвар, милорд.

Я послушно взял бокал, но пить не стал — просто крутил его в руках. Яда там не было, я бы почувствовал. Просто обычный напиток из северных трав, который приглушил бы мою боль.

Но тому, кто его сварил, надо было видеть меня собственными глазами.

— Примите искренние соболезнования, милорд, — произнес Уильям. — Я всем сердцем разделяю вашу потерю. Если могу что-то сделать для вас, только скажите.

Я кивнул. Бросил быстрое заклинание проверки: запись шла, мои коллеги все видели.

Обернулся к Уильяму. Тот смотрел на меня так же, как всегда, как дворецкий должен смотреть на хозяина дома — с уважением и готовностью к любой, даже самой трудной работе.

— Где настоящий Уильям? — спросил я. — Ты ведь заменил его, когда Анжелину казнили, а тебе нужно было подобраться поближе.

Дворецкий едва заметно улыбнулся, и в его взгляде появились злые синие огни — пламя давней ненависти, которого я и вообразить бы не мог в своем верном дворецком. Ему, в общем-то, было нечего терять. Весь смысл его жизни заключался только в мести мне за то, что я отобрал его дорогое существо.

— Я бросил его тело в выгребные ямы за городом, милорд, — прежним подчеркнуто уважительным тоном ответил он, и это прозвучало по-настоящему жутко. — Чары замещения позволяют принять облик другого человека, но оригинал надо убить.

Значит, Манфред был прав.

— Как оборотень тебя не учуял? — удивился я. Лже-Уильям снисходительно улыбнулся.

— Я хорошо умею работать с чарами. И идеально заместил вашего дворецкого. В каком-то смысле я — это он.

К виску прикоснулись невидимые пальцы — коллеги усиливали мою защиту. Но лже-Уильям не собирался нападать. Он был совершенно спокоен.

— Приходилось бывать в Парагонских степях?

— Я воевал там, — с достоинством ответил лже-Уильям. Перехватив поднос поудобнее, он прошел к креслу, сел. — Был вынужден оставить дом и сражаться за родину. Когда вернулся, то узнал, что жена и дочь пропали. Много лет ушло, чтобы их найти.

— Анжелина никогда не говорила о том, что знает своего отца, — сказал я. Вот они, родственные узы — иногда их сила намного крепче, чем может показаться со стороны.

— Да, она и правда не знала, — признался лже-Уильям. — Но я знал ее, любил и никогда не забывал. Я помнил свою девочку. Она обнимала меня, клала голову на плечо, и я так носил ее по нашему дому. В ней всегда была сила… я и летунницу-то прихватил, чтобы показать ей. И увидел мою девочку на костре.

— Она была ведьмой, — напомнил я, и сердце сжалось от тоски и боли. Господи, прости меня, я сейчас разделял горе человека, который потерял любимое дитя — потому что сам научился терять и оплакивать за эти годы. — Она принесла много зла.

— Я знаю, это был твой долг, — кивнул лже-Уильям. — Ты сделал то, что должен был сделать. А у меня свой долг, отцовский. Я прошел через ад, которого ты и вообразить не сможешь. Я умирал в военной грязи и