Леварт непроизвольно перекрестился. Молча.

«Если то, что произошло в пещере, — подумал он, — было чем-то большим чем галлюцинация и героиновый глюк, то я должен вернуться. К ней. В этом мире я уже не найду себе места. И вообще не хочу искать. Я сделал свой выбор. Это уже не мой мир. Я должен вернуться».

Савельев поднялся, что было для него явно трудным. При таком увечье стояние на коленях его, видимо, сильно замучило. Он посмотрел на Леварта, массируя колено и будто ожидая чего-то.

— Товарищ майор.

— Слушаю.

— Вы молились.

— Действительно? — Савельев слегка улыбнулся. — Даже не верится. Просто ужас, что война с человеком делает. Я мог бы, — он поправил на себе комбез, — объяснить, в чем дело, возвышенным и напыщенным образом. Сказать что-нибудь о том, как кошмар войны приводит к тому, что даже безбожники находят в своих затвердевших сердцах дорогу к Богу и вспоминают слова молитвы. Но я не большой любитель высоких слов, к тому же объяснение гораздо проще. Я родился в религиозной семье, с молитвами имею дело почти с детства. Даже в те времена, когда это было чревато суровыми последствиями, в доме бабушки всегда молились. Тихонько, как сам понимаешь. Что ж, времена изменились, последствия более мягкие… Но, пожалуйста, лучше не говори об этой молитве никому в госпитале.

— В каком госпитале?

Майор быстрым движением достал из кобуры свой стечкин и выстрелил в плечо. Леварт рухнул на колено. Схватился за плечо, открыл рот, чтобы крикнуть. Но только застонал.

— Санита-а-а-ар! Сюда-а-а! — Майор спрятал пистолет, бросил Леварту индпакет, индивидуальный перевязочный пакет. — Возьми, прижми к ране. Как кадровый военный, ты должен уйти с этой заставы в качестве трехсотого, иначе будут вопросы, возникнут подозрения, и будешь иметь кучу неприятностей. Не теряй сознания. Или теряй, какая разница, и так заберут тебя санитары, уже бегут сюда. Бывай. Ты, наверное, спрашиваешь себя, — Савельев вопреки своему заявлению вовсе не собирался уходить, — с какой это радости я трачу время и боеприпасы на то, чтобы избавить тебя от неприятностей. Так вот, чтоб ты знал, я тоже когда-то видел золотую змею. И пошел за ней, но в отличие от тебя вовремя остановился. Но тебя понимаю. К тому же, — добавил он, на этот раз действительно уходя, — следует помочь родственнику в затруднительном положении. А ведь мы с тобой родственники, поляк, хоть и дальние. Все есть в делах, все, и велика, чрезвычайно огромна сила бумаги. Моя бабушка Елизавета Петровна, урожденная Молчанова, та ортодоксально религиозная, из многочисленного рода купцов Молчановых, так же, как и твоя, была родом из Вологды. Так что, как говорится, кровь — это не водица. Бывай, родственничек. Помог, как мог, теперь справляйся сам.

* * *

Санитарные Ми-4 с ранеными уже отлетели, поэтому перевязанного, в полусознании и бледного как смерть Леварта положили по-боевому на броню одного из бэтээров возвращающейся бронегруппы. Вместе с ним, кроме санитаров, в дорогу отправились парашютисты из Сто третьей, молодые, загорелые, в полосатых тельняшках под расстегнутыми песчанками. Заревели моторы, вырвались выхлопные газы, поднялось облако пыли, танки и транспортеры двинулись на кабульскую дорогу. Над головами застрекотали «Крокодилы», штурмовые Ми-24.

Урчали моторы, душили выхлопы, пыль забивала глаза и нос. Но кружащие в небе «Крокодилы» давали ощущение безопасности, поднимали боевой дух и настроение. Хотелось жить. Хотелось петь. Поэтому неудивительно, что из сердец, душ и глоток парашютистов вырвалась песня. Развалившись на броне, парни из 103-й Витебской гвардейской воздушно-десантной дивизии ревели, сколько было сил в легких.

Наступает минута прощания,

Ты глядишь мне тревожно в глаза,

И ловлю я родное дыхание,

А вдали уже дышит гроза.

Прощай, отчий край,

Ты нас вспоминай,

Прощай, милый взгляд,

Прости-прощай, прости-прощай…

— Эй, пехота, почему не поешь? Умер, что ли? Что там? Ранен? Тоже мне рана! Рана — это когда из живота кишки вылезают. Ты чего такой бледный? Оживить тебя надо? А ну-ка двинь ему в бок, Фонарь! Ого! Смотрите! Сейчас блевать будет! Будет блевать.

Ревели двигатели бэтээров, сыпалась и оседала сероватая пыль. Десантура пела, так что эхо отзывалось по склонам гор.

Лес да степь, да в степи полустанки,

Свет вечерней и новой зари.

Не забудь же прощанье славянки,

Сокровенно в душе повтори!

Проща-а-а-ай, отчий кра-а-а-а-й!

Ты на-а-а-а-с вспомина-а-а-а-й!

Проща-а-а-а-й, милый взгля-а-а-а-а-д!

Прости-проща-а-а-ай, прости-проща-а-а-а-а-й!

Горы отвечали эхом. Солнце катилось на запад. На вершинах Гиндукуша ослепительно сверкал снег.

* * *

И здесь наступает конец повествованию.

* * *

В принципе.

* * *

Майор Игорь Константинович Савельев не выжил в Афгане. Отслужив второй срок, вернулся на третий. Но повышение на подполковника не дождался, хотя, казалось, оно уже было у него в кармане. Смерть настигла его в Джелалабаде, 25 сентября 1986 года, в четверг, в пятнадцать двадцать. Можно бы поспорить, кто или что стало причиной смерти майора, прямо или косвенно. Кого следовало винить за то, что то, что осталось от майора, поместилось в два ведра и два цинка из-под патронов? Был ли это алкоголь, водка, которая погубила стольких хороших солдат под разными знаменами. Было ли это ЦРУ, Центральное разведывательное управление со штаб-квартирой в Лэнгли, в штате Вирджиния? А может, это был облезлый верблюд по кличке Мустафа? Или в конце концов это был Абдул Гаффар, инженер-механик, выпускник Московского политехнического 1972 года выпуска? Это сложная проблема. Ибо летом 1986 года Центральное разведывательное управление доставило в Пакистан переносные ракетные комплексы «земля — воздух» с инфракрасной системой наведения типа FIM-92, имеющие кодовое название «стингер». Первую партию стингеров перебросили в Афганистан с базы Мирам Шах в сентябре, через границу их перенес во вьюках верблюд по кличке Мустафа, имени погонщика хроники не зафиксировали. Двадцать пятого сентября 1986 года майор Савельев прилетел в Джелалабад вертолетом Ми-8, чтобы принять участие в прощальной попойке, организованной группой демобилизованных офицеров из расположенной здесь бригады спецназа. В горах невдалеке от аэродрома засели моджахеды, снабженные пусковой установкой стингер, новенькой, еще приятно пахнущей краской, роскошью и American way of life. Среди моджахедов был инженер Абдул Гаффар, единственный человек, способный понять, каким концом стреляет стингер, и на что надо нажать, чтобы выстрелил. Абдул Гаффар прицелился и нажал, а снаряд из стингера, первый из множества выстреленных позже в Афганистане, безошибочно обнаружил инфракрасное излучение заходящего на посадку Ми-8 с двумя пилотами и шестью пассажирами на борту. Сбитый вертолет, первый из множества сбитых позже в Афганистане, рухнул на летное поле и взорвался.