Легче всего было бы обвинить Шамиля Идиатуллина в попытке по-быстрому отработать литературно-социальный заказ, смастерив из подручных материалов роман на злобу дня. Однако подобное обвинение несправедливо: ни предыдущие книги писателя, ни очевидно вложенные в «Бывшую Ленина» усилия ума и сердца не позволяют заподозрить, что перед нами в самом деле поспешная конъюнктурная поделка. Скорее откровенная неудача Идиатуллина - писателя наблюдательного, одаренного и совершенно точно не склонного идти на поводу у сиюминутных общественных веяний - заставляет задуматься о необходимости если не совсем снять, то во всяком случае переформулировать наш запрос на литературу о «здесь и сейчас». Политическая реальность сегодняшней России, как показывает опыт Шамиля Идиатуллина, исключительно нефотогенична и очень плохо поддается осмыслению и описанию посредством инструментария художественной прозы. Это значит, что дух времени, пресловутый Zeitgeist, которого так сильно не хватает сегодняшнему читателю самых разных поколений, нуждается в каких-то иных - еще не найденных - выразительных средствах. Коротко говоря, роман не удался, но попытка засчитана. Продолжаем поиск.

Про роман Михаила Однобибла «Очередь», впервые опубликованный сервисом электронного самиздата «Ridero» и наделавший кое-какого шума во время вручения премии «Национальный бестселлер» («Очередь» была главным соперником «Зимней дороги» Леонида Юзефовича и фаворитом сразу нескольких членов жюри), надо знать, в сущности, две важные вещи. Во-первых, это безупречный, восхитительный в своей льдистой отточенности текст А во-вторых, в нем ничего - совсем ничего - не происходит: весь роман -это такое бесконечное (на 700 страниц) упражнение «планка», напряженная и мучительная статика с легким привкусом циклического ночного кошмара.

Как результат, говорить о сюжете «Очереди» очень сложно, но хоть какие-то контуры очертить придется. Итак, в воображаемом (возможно, постапокалиптическом) мире существуют два противопоставленных друг другу пространства - город и лес. В городе (по-советски убогом, застроенном облупленными пятиэтажками) живут так называемые «кадровики» - люди, обладающие постоянной работой и наделенные диковинной властью даровать такую работу другим. Работы в городе мало, и чтобы ее получить, необходимо отстоять многодневную (если не многолетнюю) очередь. В лесу же работы хоть отбавляй - черновой, сезонной, сдельной, и там обитают вольные неприкаянные артельщики. Между городом и лесом нет прямого противостояния, однако искры проскакивают: горожане смотрят на бездомных артельщиков свысока, те завидуют благополучию и сытой оседлости горожан, и при этом все, в общем, знают, что горожане круче и горожанином быть хорошо.

Главный герой (Однобибл предпочитает оставить его безымянным, и на протяжении всей книги тот будет именоваться «учетчик» - в сезонных артелях именно он отвечает за учет работы и справедливый раздел выручки) забредает в город случайно и уже не может из него уйти: та самая очередь за работой властно втягивает его в свои ряды. Всё дальнейшее - разной степени неуспешности попытки учетчика эту очередь покинуть и вернуться в родную стихию леса. Однако сколько бы ни дергался учетчик, как бы ни стремился он разорвать незримые путы перекличек, проверок и унизительных разборок (перед впереди стоящими полагается пресмыкаться, позади стоящих -остерегаться и презирать), очередь держит крепко. Единожды начертав на своей руке роковой номер, он становится ее частью, ее собственностью, плотью от ее плоти. Иногда учетчику удается отмотать поводок на изрядную длину - и тогда кажется, что вот сейчас, сейчас-то он улизнет. Иногда удавка срабатывает почти сразу - и его отбрасывает назад прежде, чем он успеет сделать и сотню шагов.

И, на этом собственно, всё. Первые два-три раза читатель сочувствует учетчику и невольно дергается вместе с ним, когда очередь рывком возвращает героя на место. Однако постепенно формируется привычка, а надежда, напротив, умирает: нагрузка на читательские мускулы так и остается статичной, никакое движение не разбавляет долгое и однообразное усилие. Как в «Замке» Кафки или «Татарской пустыне» Дино Буццати, ты принужден к бесплодному и абсурдному ожиданию того, чему никогда не бывать, - пользуясь словами поэта Гумилева, «ты не сможешь двинуться и крикнуть. Это всё. И это будет вечно».

Конечно, организовать в романе такую мощную судорогу - это надо еще суметь, однако, очевидно, Михаил Однобибл предполагает в своем читателе очень специфические представления об удовольствии. Последнее, в чем можно упрекнуть автора, это неумелость: роман его производит впечатление высочайшей осознанности и виртуозной, какой-то едва ли не запредельной техничности. Однобибл прекрасно знает что читателю муторно, тяжело и хочется на волю, но, тем не менее, он ни на минуту не ослабляет постромки. Загипнотизированный языком романа (монотонным, тягучим и каким-то по-платоновски невозможным), завороженный бледным призраком избавления, читатель у него все 700 страниц как миленький простоит в той самой «планке», чувствуя, как постепенно деревенеет тело. Но «планка» хотя бы мышцы укрепляет, а вот что хорошего делает с человеком пытка «Очередью», не вполне понятно - усилие не увенчивается успехом, в конце бесконечного туннеля не брезжит свет, разгадки то ли совсем нет, то ли она такая простая, что и говорить неловко, и общее чувство, которое оставляет по себе роман Михаила Однобибла, - это усталость и досада. Нехорошо так с читателем. Негуманно.

Разные книги предлагают читателю разную мотивацию к чтению: что-то читаешь на интересе к сюжету или авторской мысли, что-то на сопереживании героям, что-то на восхищении стилем, и так далее. «Киномеханику» Михаила Однобибла, написанную им в соавторстве с женой, писательницей Вероникой Кунгурцевой, читаешь преимущественно на зудящем и неотступном чувстве раздражения. Невозможный, словно вывихнутый в каждом суставе язык, вихляющая сюжетная линия, постоянно заводящая читателя то в топь, то в тупик, делают «Киномеханику» чтением мучительным - и вместе с тем неотвязным, более всего схожим с желанием сладострастно расчесывать комариный укус.

Сбежавший из некого Учреждения Марат Родин приезжает на черноморский курорт без копейки денег, в единственных войлочных ботинках и куртке не по размеру (впрочем, и того, и другого он очень быстро лишится). Поначалу читатель убежден (и авторы любовно подпитывают в нем эту уверенность), что Марата привела «на юга» жажда мести: он ищет здесь Истца, то есть человека, по вине которого некогда попал в неволю. Однако постепенно обманчиво простая романная конструкция начинает ветвиться, обрастая подробностями, каждая из которых заставит раз за разом пересматривать и образ героя, и саму суть происходящего. Так, выясняется, что между Истцами, способными отправить человека в страшное Учреждение (где все предметы унизительно маленькие, а за малейшую провинность отправляют в карцер), и их жертвами - Ответчиками - отношения особые, почти ритуальные, побег не совсем побег, а месть - не вполне месть... Понемногу распутывая эту сюжетную пряжу (каждый маленький узелок - 20, а то и 30 страниц словесных длиннот ложных ходов, бессмысленных убийств, бесцельных перемещений в пространстве и выморочных диалогов), читатель незаметно для себя втягивается в душное, клаустрофобичное, кафкианское пространство романа, единственный выход из которого (не предупредить об этом будет непорядочно) располагается на его последней странице.