Она сама не понимала, как все так с ней случилось, но почему-то не жалела о произошедшем. Она впервые за много лет была счастлива. Счастлива просто так, без планов на будущее и перспектив развития отношений. Счастлива какой-то безотчетной радостью, которая была у нее в отрочестве, когда она бродила по щиколотку в бегущих ручьях, чувствуя, как ледяная вода достает кончики ног сквозь резину и толстые носки из верблюжьей шерсти. Вода весело журчала под крики прилетевших грачей, душа раскрывалась, как набухшие почки на вербе, мягким нежным комочком, уносясь вслед за стайкой облаков, гонимых ветром с юга. Она знала, что это уже не весна, а просто сильная и неожиданная оттепель.

Он смотрел, как она тихо лежит на его плече, и слушал ровный умиротворяющий гул моря, что стоял внутри его. Волны были мелкие, ласковые, катающиеся по песку, словно кошка, нализавшаяся валерьянки. И вдруг будто волной выбросило на берег янтарный камушек. Камушек блестел среди серого мокрого песка — и такая любовь нахлынула на него ко всему миру: к этой робкой женщине, уткнувшейся в его подмышку, шагнувшей из книг Тургенева в его жизнь, зажурчавшей, словно родник среди пустыни, полной миражей; к этому саду: вишням, скребущимся в окно, словно котенок, точащий свои коготочки; кустам жасмина, пахнущим дурманно и пьяно, осыпающим свои лепестки, словно снег, припорашивая землю кружащим голову ковром; к этому месяцу, блестящему ниточкой золотого руна, что ему случайно удалось выловить из всех его долгих блужданий по непознанным морям и океанам. Эта любовь охватила его с такой силой, точно море заключило его в свои объятия и уносило с собой все дальше от берега, казавшегося теперь серой змейкой дымка, уползающей от него по краешку суши под ногами. Он почувствовал соленый ком в горле, что волна швырнула ему в лицо, накрывая с головой. Он вынырнул на поверхность, но нахлебался: соленая вода на языке, на ресницах его любимой, в ушах, что перестали слышать все звуки, только птичий свист этой женщины, томно и разморено, будто от жаркого и жадного солнца, посапывающей рядом.

Вжимались друг в друга, переплетались руками и ногами, боясь оторваться, так как знали, что с ними неизбежно случится то, что обычно случается у всех. Выстуженная осенними ветрами, ослепшая дача будет жалобно постанывать под ударяющим в нее дождем, горбясь от вороха сухих листьев и веток, налетевших на крышу, пахнущую тленом и гибелью.

…Это было странно для нее самой, но она не чувствовала ни тени раскаяния. Смущение — да, точно капли холодного дождя, ударяющие о голые плечи, так что сразу хотелось съежиться и спрятаться под навес, укутавшись теплым платком. Будто бы сразу чужой и совсем непонятный тебе человек вдруг стал родным. У них не было общей жизни за плечами и вообще было все разное: семьи, цели, интересы, прошлое и будущее. Она даже не знала, женат ли он, но это почему-то совсем не имело значения. Как у западающего за горизонт солнца, которое одним боком нырнуло в море, а другим повисло на небе, таком же ласково-сером, как и море в сгущающихся сумерках.

— Ты женат? — спросила она.

— Да, конечно.

— А дети есть?

— Две девочки-близняшки. Пять лет, — и показал фотографию на мобильнике…

И она с облегчением посмотрела на портрет его детей, как на буек, обозначивший линию заплыва. Дальше нельзя. Тебе отведена для заплывов определенная полоса у кромки берега, где вода мутная, и в ней плавает разный сор.

В ее жизнь внезапно вернулись краски. Так побуревший сырой лес вдруг становится прозрачным — и в него врываются все оттенки золотой осени: ярко-рыжий, точно огонь, приковывающий взгляд; ярко-желтый цвет золотой китайки и янтаря, неожиданно выброшенного к ногам морем жизни; пурпурный, словно солнце в ветреную погоду спелого бабьего лета. Жизнь раздвоилась, это было странно и непривычно, словно она вдруг вышла на минутку на полянку, освещенную солнцем в этом густом осеннем лесу, и стояла завороженная, зная, что это ненадолго и скоро наступят настоящие холода. Не будет ни этих золотистых листьев, ни желтой выгоревшей травы, ни зеленого мха с елочками хвоща под старым кустом можжевельника.

Странно то, что Сергей как был чужим, так им и оставался. Она почти ничего не знала о его жизни. И он совсем не пытался приоткрыть завесу. Она очень ценила в мужчине способность быть надежной стеной, а тут… Если Сергей и был такой стеной, то для кого-то другого, не для нее, чужой жены. Она несколько раз пыталась рассказать ему о себе, но потом поняла, что, в сущности, ее мир мало интересовал его.

— Ты моя радость! — выдохнет, словно нет сил больше держать в себе… Губы соленые, точно оливки, и мягкие. Или это ее слезы?

— Ты плачешь?

— Нет, это ветер с моря. Ветер, что прибивает к берегу, но может и унести далеко вместе с откатившей назад волной.

Она научилась разбирать его каракули и нисколько не стала меньше презирать его за нежелание писать работу самому и за то, что покупал степень. Набирала текст и злилась… Злилась на себя, что жила как голубь, клюющий просыпанные крошки булок на асфальте, хотя была задумана жаворонком. Сергей же каждый день звонил, справлялся о проделанной работе. Через день-два, а иногда три, они встречались, но диссертация как-то сразу отходила на второй план. Он подхватывал ее на улице, сажал в машину, которую при ней всегда водил сам, хотя, как она выяснила, у него был персональный шофер. Пока ехали по городу, простаивая в пробках и продвигаясь рывками по несколько метров, говорили ни о чем. О погоде, о заготовках на зиму, о росте цен. Это было странно, но они с трудом находили тему для разговора. Сергей очень неохотно рассказывал и о своей работе, и о своей семье. Вика же, наоборот, с радостью бы рассказала о том, что ее мучило, будто попутчику по купе… Знакомому не расскажешь, а тут расплескал всю боль, переполнявшую тебя, — и стало легче. А попутчик сошел вместе с тобой на конечной станции — и побежали вы дальше, каждый по своему маршруту и своему направлению.

Приезжали на дачу, входили в дом (Сергей не отключал там потолочный инфракрасный обогреватель) — и сразу падали друг другу в объятия. Слов по-прежнему не было: только власть рук и губ, сбившиеся в клок волосы на затылке, капельки росы на лице, изогнувшееся встревоженной ланью тело, ликующий трубный крик зверя, выпущенного на волю. Нежность травинок, щекочущих босые ноги, ступающие по майскому лугу.

Радость приходила ниоткуда, огромная и добрая, как мишка в гипермаркете, раздающий рекламные товары — попробовать. А человек прятался внутри этой куклы. Человеку было жарко и душно в этом плюшевом облачении, он задыхался и мучился. Но плюшевый медведь качал головой, улыбался и протягивал на одноразовой тарелочке угощение.

Ветер ломился в окно, требовательно стучал костяшками пальцев, выбивал барабанную дробь. Сухие рябиновые ягоды летели на карниз, будто крупные капли дождя, и было весело от того, что за окном солнце и дождь не настоящий, а грибной.

Потом пили чай со смородиновым листом и лимонником, перекусывали бутербродами и каким-нибудь пирогом, купленным Сергеем по дороге к ней. И Вика снова думала о том, зачем она здесь с этим чужим человеком, с которым она даже не знает о чем говорить. Сергей уже явно торопился домой, это чувствовалось по тому, как он украдкой бросал взгляд на командирские часы с огромным циферблатом; по тому, как смотрел за окно, не слушая того, что она несет. Говорили чаще о ерунде, бережно обходя углы, боясь наставить себе на нежную душу синяков, что долго потом будут пугать своей зловещей багровой окраской заходящего солнца, просвечивающего сквозь угарный дым пожара.