Сразу на выезде из города, всего в пяти минутах от шумного рынка, начинался изрезанный хребтами горный ландшафт. То был край бамбуковых рощ, ласковых ветров и рисовых террас с волнистыми краями, чьи точные геометрические контуры омывали узкие ручьи.

С наступлением сумерек я неохотно двинулась в город и обратилась к первому же человеку, который показался мне подходящим, с просьбой взять напрокат одну из костлявых лошадей, чтобы отправиться в горы на месяц. Он назвался Тямом, немедленно присел на корточки, заняв удобное положение для продолжительных торгов, и изобразил на лице полное равнодушие. Он попросил у меня необходимую в данной ситуации сигарету. У меня ее не оказалось. Уголки его рта опустились на полдюйма, и он погрузился в угрюмое молчание.

– Лошади, – сказал он после долгих раздумий, – слишком нежны, чтобы возить на себе крупных туристов.

Я собственными глазами видела, как он шел в город, нагрузив деревянные седла мешками с рисом весом в несколько сотен фунтов. Я поспешила заверить его, что не собираюсь кататься верхом на несчастной скотине, а нужна она мне лишь для того, чтобы везти рюкзак, легчайшую из поклаж, которая покажется этим благородным скакунам не тяжелее перышка.

Он сорвал травинку и задумчиво принялся ее жевать. Откуда ему знать, что я не украду лошадь и не скроюсь по ту сторону китайской границы?

Я представила себя разгуливающей в китайской глубинке в сопровождении тощей клячи, без денег, без знания китайского, без визы. И заметила, что за туристкой с конем будет тянуться такой шлейф из людской молвы, что скрыться мне не светит, даже если очень захочется.

Он задумался, прикрыв веки в попытке сосредоточиться. Я заподозрила, что он задремал, если такое физически возможно в той позе, которую он занял: скрючившись на корточках чуть ли не до разрыва сухожилий.

Внезапно он вытаращил глаза, озаренный мыслью. Не пойти ли ему со мной в качестве проводника и переводчика? Ведь хозяин лошади – хмонг – наверняка не говорит по-английски и будет настаивать, чтобы его животное кто-то сопровождал в предстоящем адском пробеге по горам.

Я вгляделась в лицо Тяма. Он совершенно точно был родом не из горного Вьетнама, и его одежда была ничуть не похожа на наряды хмонгов. Я готова была поспорить на что угодно, что языка хмонгов он не знает, впрочем, как и любого другого горного диалекта. Поскольку говорили мы по-вьетнамски, было ясно, что и знанием английского он похвастаться не может.

Тогда я сказала, что человеку, который так хорошо одет (имея в виду его выцветшую футболку и рваные шорты), не пристало ночевать в глинобитных хижинах и стирать в реке свои пожитки. Как бы мне ни хотелось воспользоваться его умениями проводника и наставника, не довольствуется ли он платой за услуги посредника (немалой) и моей вечной благодарностью?

– Ты знаешь чех? – спросил он вдруг.

Чех. Может, он имеет в виду чек? Дорожный чек? Кассовый? Чековые книжки? Или Чехова? Я была в растерянности.

– Чех и язык ихний, – раздраженно подсказал он.

– Нет, не знаю, – ответила я, чувствуя себя пристыженно.

Выяснилось, что он провел пять лет в Чехословакии, где изучал строительное дело… и женщин. Он завел себе по меньшей мере трех подружек; они все были высокого роста, пухленькие и из Европы. Благодаря им он убедился, что однажды азиаты будут править миром, потому что, как он ни старался, ни одна из них так и не забеременела, хотя вьетнамская жена за такой же срок нарожала ему шестерых шустрых сорванцов.

– Западный мир вымирает, – сообщил он мне.

Наши женщины бесплодны. Через несколько поколений все будет кончено: останутся лишь пустые дома и роскошные машины с ключами в зажигании. Тогда более приспособленные азиаты просто переедут на Запад и возьмут себе все эти никому не нужные богатства. Вот он, к примеру, уже присмотрел себе чудесный трехэтажный домик в Брно: если все пойдет по плану, он достанется его внукам.

Тям с сожалением посмотрел на меня; казалось, его удивило, что я совсем не беспокоюсь за свое будущее.

– Понятно, – сказала я, – но как насчет лошади?

Назавтра был рыночный день. Внезапно в городе появились сотни хмонгов и зао в лучших воскресных нарядах, и одного их вида было достаточно, чтобы на время забыть о поездке в горы на костлявых лошадях. Нашествие горных народностей, в свою очередь, привлекло толпы странствующих торговцев, которые разложили свои товары на длинных циновках в дальнем конце рынка и делали все возможное, чтобы выудить наличные как у туристов, так и у представителей племен.

Женщины-хмонги были все, как один, одеты в одежду из пеньки, выкрашенную в цвет индиго и расшитую невероятно сложными узорами. Зао не отставали, демонстрируя столь же замысловатую вышивку и огромные красные головные уборы, слоями закрученные на голове в толщину подушки; под ними скрывались их бритые головы. Стайки девочек-подростков отваживались прогуляться под руку вдоль прилавков с едой, одновременно привлекая внимание чудесными костюмами и отмахиваясь от любопытных руками и отворачивая лица. Попадались и груднички не больше трех недель: их матери прошли более пятнадцати миль, чтобы попасть на рынок. Малыши все время спали или смотрели на мир широко раскрытыми внимательными глазами. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь из них плакал.

Почти все хмонги и зао были босиком; их стопы загрубели, как носорогова шкура. У тех, кто все же мог позволить себе обувь, был лишь один выбор – дешевые китайские сандалии по запредельной цене в девяносто центов. Одна сгорбленная старушка примеряла одну пластиковую пару за другой, с восхищением ощупывая жесткие ремешки; потом так и ушла необутая.

Все принесли с собой товар на обмен: пару яиц, аккуратно уложенных в крошечную плетеную тростниковую корзиночку, связку сморщенных сухих грибов или проросшую луковицу горной орхидеи. Стояла середина зимы, и дарующая жизнь земля была твердой, как железо. Сев должен был начаться лишь через несколько месяцев, а чердачные запасы нечищеного риса потихоньку иссякали. Многие семьи пополняли скудные запасы, отправляясь в лес в поисках клубней и корешков, побегов бамбука, молодых листьев и съедобных насекомых. Излишек продавали, а на вырученные деньги покупали соль и лекарства, одеяла, керосин и пару чугунных кастрюль. Если хоть что-нибудь оставалось, они направлялись к циновкам бродячих торговцев взглянуть на новинки и заманчивые безделушки.

Рыночный день давал нечто большее, чем просто возможность сделать покупки. Это был день, когда деревенские жители встречались и болтали по душам, когда завязывались романтические знакомства и разрешались конфликты. В этот день люди освобождались от обычного груза обязанностей, имея возможность скрасить неуклонный ежедневный распорядок маленькими радостями. Лавочники предлагали стаканы с орешками, мандарины, капустные кочаны с воздушный шар величиной и крошечные кусочки нарезанных ананасов на палочке. Разносчики горячих блюд торговали шипящим в масле тофу, клейкой рисовой кашей, жареными пончиками, кровяным супом и полностью сформировавшимися цыплячьими эмбрионами, сваренными вкрутую незадолго до вылупления и подававшимися с гарниром из свежего базилика и щепоткой чили.