Так жизнь протекала в рыночный день веками, удовлетворяя скромные нужды местных жителей, которые и были причиной и залогом его существования. Время от времени появлялись новые товары, а традиционные изделия исчезали из обихода, но сам рынок продолжал существовать и не менялся.

До сегодняшнего дня.

Туристы приезжали на белых микроавтобусах, ошалевшие, с затекшими ногами от двенадцатичасового неподвижного переезда по петляющей ухабистой дороге. Были и более отчаянные, которые садились в поезд до Лаокая и платили тройную цену кондукторам во время долгого путешествия вверх в горы. Они приезжали в пятницу вечером, и гестхаузы, число которых росло с небывалой скоростью, начинали лопаться по швам. А уезжали в воскресенье вечером, проявив пленки и сжимая в руках расшитые безделушки, над которыми женщины из горных деревень трудились много дней. Туристы оставляли после себя маленькую стопку банкнот, переворачивая экономику города с ног на голову и влияя на все, от размера приданого до похоронных обрядов.

Почти каждая женщина из хмонгов носила на спине корзинку с вышитой одеждой на продажу. Они накидывались на туристов, отважившихся покинуть балконы гостиничных комнат ради того, чтобы столкнуться с рыночной суетой глаза в глаза. Эти женщины не знали ни слова по-английски и лишь пару слов по-французски, но этого было достаточно; окружив белокожих великанов иностранцев, они восклицали «Jolie! Jolie!», дергали их за рукава и тянулись вверх, чтобы водрузить ярко-синие шапки на непокрытые головы и набросить туники на широкие плечи.

Странно, но одежда, которой они торговали, была ни капли не похожа на их собственные наряды – очаровательные туники, украшенные разноцветной вышивкой, с незаметными швами. «Туристические» наряды были из пестрой фиолетовой ткани, сшитые из плохо подогнанных кусков, которые местами пузырились, а местами провисали. Я взяла один, чтобы присмотреться поближе, и меня осенило. Это были перешитые ношеные вещи. Женщины спарывали воротники со старых курток, отрезали широкие вышитые канты со своих потрепанных юбок и наспех сшивали детали. Затем мешковатые куртки опускали в краситель домашнего изготовления, чтобы изношенность вышивки и дисгармония цветов не бросались в глаза. То же касалось и популярных шапочек, которые шили почему-то исключительно «западных» размеров. Пузырящаяся вышитая полоска спереди была на самом деле старым воротником, обретшим второе рождение в чане с краской и нашитым на кусок простой синей ткани.

Хмонги неплохо зарабатывали, продавая свои обноски туристам, одежда которых была, пожалуй, и похуже; потрепанный вид иностранцам как будто даже нравился. Мне стало любопытно, откуда они берут столько ношеной одежды, наверняка ведь собственные запасы лохмотьев у них давно уже закончились.

Ответ на мой вопрос пришел в лице нескольких торговцев с полными мешками, разложивших свой скарб у входа в аптеку. Их мгновенно окружили женщины из горных племен, которые выхватывали лучшие тряпки, прищурившись, рассматривали их на солнце и прятали за пазуху, подальше от таких же запачканных краской рук. Весь товар разобрали за несколько минут; женщины разбрелись, оставив лишь жалкие лоскутки.

Я подошла поближе, поболтать с продавцами, тоже одетыми в лохмотья. Они были родом из поселка в дальнем пригороде Лаокая, дела у них шли хорошо. Им давно удалось освободить от обносков все окрестные деревни, и теперь приходилось ехать за двести километров верхом через горы в поисках новых источников сырья. Бывало, им попадались юбки пятидесятилетней давности: их передавали от матери к дочери. Нехватка сырья повергала торговцев в отчаяние – и позволяла обогатиться. Запасы иссякали, и цены выросли в шесть раз; даже на самую драную тряпку находился покупатель.

Я спросила, нельзя ли отправиться с ними в одну из поездок, если у меня будут лошадь и снаряжение. Но они побледнели, съежились и завертели головами, как взбешенные буйволы: мол, одно лишь мое присутствие испортит бизнес. Даже когда я предложила взятку табаком и рисовым вином, румянец не вернулся на их лица, и они приободрились, лишь собрав мешки и отправившись восвояси.

Я приуныла, чувствуя себя ненужной, и попыталась затеряться в шумной толпе хмонгов и зао, сгрудившейся у циновок. Короткостриженый хмонг сидел на корточках рядом с горкой ловушек для мелкого зверья, задумчиво сдвигая и раздвигая их ржавые зубья. Затем он встал и ушел, и другой занял его место. У этого в кулаке было несколько банкнот; он указал на горсть обернутых бечевой лезвий, тонких, как у бритвы. В течение следующих тридцати минут он осмотрел каждое из них, проверяя на подушечке большого пальца, пока все его руки не покрылись кровью и он наконец не нашел подходящее. Заплатив, он был мгновенно отодвинут в сторону другим покупателем.

Предметы первой необходимости составляли лишь малую толику выставленного на продажу товара. Здесь тратились богатства, приобретенные торговлей вышитыми нарядами, и мне было очень интересно, куда уходят эти деньги. Я уже поняла, что не на зубных врачей: у большинства женщин зубов было по пальцам перечесть, да и оставшиеся выглядели так, будто недолго протянут. Я протиснулась вперед, чтобы оглядеть разложенный на циновках товар.

Целый коврик был отведен под браслеты и пластиковые бусы. Крошечные бутылочки с «драконовым маслом» и изготовленные вручную пилюли тоже пользовались популярностью, особенно те, что были ярких цветов. У циновки со скобяными изделиями толпились исключительно мужчины; торговцы лезли из кожи вон, демонстрируя новинки, просто необходимые в каждом деревенском доме. Один покупатель-хмонг взял старые парикмахерские ножницы с перекрещивающимися лезвиями, повозился с ними минуту-другую, потом схватил друга за голову и отрезал широкую прядь волос на самой макушке. Видимо, результат так понравился ему, что он немедленно отхватил бакенбарды и себе. От дальнейших парикмахерских экспериментов его друзей спас лишь торговец, который отнял у хмонга ножницы, стряхнул с них волосы и прогнал всех, кроме покупателей с серьезными намерениями.

Рынок закрывался, продавцы навьючивали товар на сонных лошадей, а покупатели спешили домой с новыми приобретениями в рюкзаках или в руках. Я направлялась к гестхаузу, где меня ждал холодный душ, когда услышала настойчивое шипение из-за угла палатки с жареными цыплятами. Тям, чехословацкий строитель, позвал меня в тень, всем своим видом показывая, что дело срочное. Я подошла, и мы склонили головы, как шпионы, обменивающиеся сверхсекретной информацией.

– Лошадь, – произнес Тям и многозначительно кивнул головой.

Я не знала, как мне реагировать.

– Лошадь, – повторила я.

Когда мы покончили с формальностями, он извлек скомканный клочок бумаги, тонкой, как туалетная, со множеством следов от ластика и парой дыр. Это был счет, а точнее сказать, список подарков для чрезмерно оптимистичного хмонга. Я просмотрела его и отдала обратно. Тям, верно, подумал, что я пока не освоила основы арифметики, и присел рядом, чтобы пройтись со мной по списку, строчка за строчкой.

Сама лошадь – половозрелый молодой скакун – обойдется мне в триста тысяч донгов в день, то есть в пятнадцать раз больше рыночной цены. Услуги хозяина лошади по сравнению с самим конем стоили всего ничего – сорок тысяч. Выходит, он оценивал себя меньше чем в треть цены своего скакуна. Однако мой чехословацкий друг оказался товаром бесценным: он запросил за свои услуги сумму, за которую я могла бы нанять десятерых здоровых хмонгов или еще одну с четвертью лошадь. Двое спутников, которых он выбрал себе в сопровождающие, не желали даже пальцем шевелить меньше чем за сотню тысяч донгов каждый, плюс – тут маленькая стрелочка вела к абзацу, написанному мелким шрифтом, – тридцать сигарет и бутылка виски для каждого в день.