Сидел угрюмо, насыщаясь в мраке.

Любви не стало; вся земля полна

Была одной лишь мыслью смерти – смерти,

Бесславной, неизбежной… страшный голод

Терзал людей… и быстро гибли люди

Но не было могилы ни костям,

Ни телу… пожирал скелет скелета…

Джефферс продолжал читать, одно зло сменяло другое, пока наконец он не подошел к финалу:

Ничего

Не шевелилось в бездне молчаливой.

Безлюдные лежали корабли

И гнили на недвижной, сонной влаге.

Без шуму, по частям валились мачты

И, падая, волны не возмущали…

Моря давно не ведали приливов…

Погибла их владычица – луна;

Завяли ветры в воздухе немом.

Исчезли тучи. Тьме не нужно было

Их помощи… она была повсюду…

Он закрыл книгу.

– Бред какой-то, – сказал Марш. – Такое впечатление, будто это написал человек в лихорадке.

Джонатан Джефферс слабо улыбнулся.

– Но о Господе здесь нет ни слова. – Он вздохнул. – Мне кажется, у Байрона на тьму было два взгляда. В этом стихотворении так мало невинности. Интересно, капитану Йорку оно знакомо?

– Конечно, знакомо, – кивнул Марш, выбираясь из кресла. – Дайте-ка мне. – Он протянул за книгой руку.

Джефферс передал ему томик.

– Заинтересовались поэзией, капитан?

– Не имеет значения, – ответил Марш и сунул книжку в карман. – Вам что, в контору не надо?

– Надо, – вздохнул Джефферс и откланялся.

Эбнер Марш постоял в библиотеке еще три или четыре минуты. Чувствовал он себя как-то странно; стихотворение произвело на капитана сильное впечатление и очень встревожило. Может, в стихосложении и есть какой прок, подумал он. Он решил познакомиться с книгой поближе, когда будет время, и поразмыслить над ней самому.

Но впереди Марша поджидали собственные дела, и он оставался занят всю оставшуюся часть дня до самого вечера. И совершенно забыл о томике, лежащем у нега в кармане. Карл Фрамм намеревался отправиться в Новый Орлеан, чтобы поужинать в «Сент-Луисе», и Марш решил составить ему компанию. На «Грёзы Февра» они вернулись, когда уже пробило полночь. Когда Марш раздевался, то снова наткнулся на книжку. Он осторожно положил ее на прикроватный столик, надел ночную рубаху и устроился почитать при свете свечи.

В ночном сумраке и одиночестве каюты парохода стихотворение «Тьма» показалось ему еще более зловещим, хотя написанные на страницах слова уже не несли той печати холодной угрозы, которая слышалась в исполнении Джефферса. Все же они тревожили его. Он полистал страницы и снова перечитал «Конец Сеннекериба» и «Она идет в красе», и некоторые другие стихи, но мысли постоянно возвращались к «Тьме». Несмотря на ночную жару, по спине капитана поползли мурашки.

На форзаце книги красовался портрет Байрона. Марш принялся рассматривать его. Довольно красивый, темноволосый, с чувственным ртом, он напоминал ему креола; с первого взгляда было ясно, почему женщины так бегали за ним, хотя он и был хромоног. Несомненно, человек благородного происхождения.

Под картинкой имелась подпись:

ДЖОРДЖ ГОРДОН БАЙРОН

1788—1824

Эбнер Марш продолжал рассматривать черты лица поэта, пока не понял, что завидует ему. Чувство красоты доселе было Маршу недоступно; если он и мечтал о величественных роскошных пароходах, так, вероятно, потому, что внутренне ему недоставало красоты. С его неуклюжестью, бородавками, большим приплюснутым носом о женщинах Маршу и думать было нечего. В молодые годы, когда он бороздил реку на плоскодонках и сплавлялся на плотах, даже потом, когда уже работал на пароходах, Марш регулярно посещал известные места в Натчезе-под-холмом и НовомьОрлеане, где за весьма разумную цену можно найти себе утеху на ночь.

Впоследствии, когда Марш стал владельцем грузопассажирской компании «Река Февр», у него в Галене, Дубьюке и Сент-Поле имелись женщины, каждая из которых согласилась бы выйти за него замуж, попроси он их об этом. Это были хорошие, дородные вдовушки, знающие цену крепкому здоровому мужчине вроде него, да со всеми пароходами в придачу. Однако после той злополучной зимы они быстро утратили к Маршу интерес. К тому же ни одна из них полностью не соответствовала его запросам. Когда Эбнеру Маршу приходилось думать о таких вещах – а делал он это довольно редко, – ему мечталось о темноглазых дамах, похожих на креолок, и смуглолицых свободных квартеронках Нового Орлеана, податливых и грациозных, как пароходы.

Марш фыркнул, задул свечу и пытался уснуть. Мысли не давали ему покоя. Время от времени в темных закоулках памяти вспыхивали отдельные пугающе-зловещие слова:

Час утра наставал и проходил —

Но дня не приводил он за собою…

…насыщаясь в мраке,

Любви не стало

И люди – в ужасе беды великой

Забыли страсти прежние…

…Кровью куплен

Кусок был каждый;

…удивительный человек.

Эбнер Марш подскочил в постели и теперь сидел, выпрямившись. Сна как не бывало. В груди гулко колотилось сердце.

– Проклятие!.. – Он нашел спички, зажег на прикроватном столике свечу и открыл томик стихов в том месте, где был изображен Байрон. – Проклятие, – снова повторил он.

Марш быстро оделся. Ему отчаянно не хватало грубой силы – мышц Волосатого Майка с черной железной дубинкой или трости-шпаги Джонатана Джефферса. Но это касалось только их двоих, его самого и Джошуа Йорка. К тому же он дал слово никому ничего не рассказывать.

Ополоснув лицо, Марш взял свою трость из древесины пекана и вышел на палубу, мечтая об одном: чтобы на корабле оказался священник или хотя бы крест. Томик стихов лежал у него в кармане. Дальше, на пристани, выпуская клубы пара, стоял другой пароход; там вовсю кипели погрузочные работы; Марш даже слышал тягучую песню, которую завели грузчики, перетаскивая по перекинутым на палубу доскам тяжелую свою поклажу.

У двери Джошуа Йорка Марш поднял трость и собрался было постучать, но, одолеваемый сомнениями, замешкался. Джошуа просил его не беспокоить. Джошуа страшно не понравится то, что Марш намеревается сказать ему. А ведь все это яйца выеденного не стоит, просто стихотворение расстроило его и навело на дурные мысли или он съел что-то не то. Все же, все же…

С поднятой тростью, хмурый и недовольный собой, Марш все еще стоял у порога, когда дверь вдруг бесшумно распахнулась.

Внутри было темно, хоть глаз коли. Луна и звезды едва освещали дверной проем; за ним все поглотила бархатная непроницаемая чернота. В нескольких шагах от двери маячила неясная тень. Лунный свет коснулся босых ступней, и тень приняла смутные очертания человеческой фигуры.