– Потому что так и есть!

– И что именно? Скажешь?

– Нет.

Старуха улыбалась ртом, где длинные желтые зубы чередовались с темными прорехами. Лицо ее морщилось, хотя казалось, что сморщить его еще больше уже невозможно.

Павел пояснил:

– Бутракхам вроде прорицательницы.

– И ты привел ее, чтобы предсказать мое будущее? – похолодела Марина. Ей категорически не понравилась эта затея. Старуха со своим пронзительным желтым взглядом напугала ее.

– Нет, я привел ее для другого. Но если ты хочешь…

– Не хочу. Ни за что! Все и так известно! Хватит с меня.

Павел перевел старухе резкий отказ Марины. Та посерьезнела и кивнула, сведя бескровные сухие губы в трубочку. Забормотала.

– Она просит тебя дать ей что-нибудь свое. Те тамариндовые косточки, что болтаются у тебя в кармане платья, говорит она, вполне сгодятся. Это не для предсказаний твоего будущего, не волнуйся.

Марина опешила. При старухе тамаринд она не ела, а купленная Павлом пачка давно кончилась, даже с языка пропал перечный жар. Бутракхам неоткуда была узнать про косточки, разве только Павел сказал, пока вел ее сюда. Но это просто смешно.

Тем не менее Марина опустошила карман, высыпав черные блестящие косточки на скатерть. Старуха одну за одной с величайшей осторожностью, будто золотые крупицы, собрала их в свой кожаный мешочек и туда же принялась что-то шептать. Глаза ее закрылись, шепот перешел в едва слышимый заунывный звук наподобие мычания. Все ее высохшее тело завибрировало и закачалось, как куст на ветру. Маленькая, будто детская рука Бутракхам юркнула в мешочек и, набрав полную горсть, вынырнула обратно. Ладонь раскрылась, и на стол выпало несколько предметов: три монеты, резиночка для волос, серьга с зеленой бусиной, красно-белая капсула какого-то лекарства, крышечка от газировки и три косточки тамаринда. Старуха удовлетворенно кивнула и указала Марине на косточки, словно говоря «вот видишь, как оно». Только Марина не видела. Она озадаченно повернулась к Павлу, ожидая пояснений.

– Трое из тех, кто сейчас рядом, умрут прежде тебя, – пробормотала Бутракхам, а перевел он.

Три смерти. Стало быть, об этом возвестили три черные косточки? Марина старалась не подать виду, что содрогнулась внутри от невольного мистического чувства, хотя и уговаривала себя, что все это вздор.

– Трое? Голословно. Может быть, она даже знает, кто именно?

Павел перевел старухе ее слова. Старая бирманка зыркнула на нее и тут же трижды указала пальцем. На нескладного подростка с острыми плечами, нехотя колупающего вилкой свою рыбу, пока его родители препирались вполголоса. На пожилого мужчину, приехавшего на отдых с детьми и внуками. И на радостную беременную официантку Барби.

– Нет, это неправда! – задохнулась от негодования Марина.

– Твоя жизнь будет короче многих. Но и длиннее тоже. Взгляни на этих людей. Две минуты назад ты боялась, что умрешь, а они все останутся, мир не заметит твоего ухода, и здесь будет по-прежнему играть музыка, геккон продолжит сидеть на стене за статуэткой Будды, а бесплатный салат – заветриваться. Наша милая официантка родит своего ребенка, потом еще одного. Да? Но что, если на самом деле все окажется иначе? Ты не знаешь, кто из трех названных не доживет даже до следующего года. Но точно можно быть уверенным, что все трое проживут меньше тебя. Ты страдаешь, что тебе отмерено слишком мало – но это только потому, что другие не знают, сколько отмерено им. Оплакивай их участь, не свою. И будь благодарна, что знаешь срок своего пребывания в этом теле. Правда – это привилегия. Не многие достойны узнать ее, и не многие ее действительно в конце концов узнают.

Машина тяжело взбиралась в гору. До упора опустив стекло, Марина чувствовала, как из ночных джунглей тянет холодом.

– Зачем нам в Сураттани? – снова спросила она.

– Нам не надо в сам город. Просто хочу показать тебе одно место.

– Мне кажется, из тебя вышел бы скверный экскурсовод, – вздохнула Марина. – Ты бы показывал подопечным все и сразу, в один день, без продыху. И гадалку, и…

– Я только с тобой такой. Мне надо успеть.

– Успеть что?

Павел не ответил. Желтые лучи света метались по пустынной дороге.

– Ты не скажешь мне, что вы обсуждали с Бутракхам? Касаемо меня. Ты ужасно смутился, так мило. Ну, скажешь?

– Нет.

Вот так просто. Нет, и все. Марина раздумывала, обидеться ли ей. Она не хотела признаваться, что эта отрывистость ответов, подтрунивания, прямолинейность – все в Павле притягивает ее. Искоса она смотрела на него, до мельчайших подробностей впитывая его облик. Руническую татуировку на руке, крестик на засаленной нитке, серебристую щетину, пробивающуюся из загорелых щек. Она хотела, чтобы он остановил машину, сейчас, все равно где, и обнял ее.

– Ты не виновата, – вдруг повернулся к ней Павел.

Марина вздрогнула:

– Смотри на дорогу. Не хочу разбиться.

– Не ты ли сегодня сводила счеты с жизнью?

– Я. Но вот я сижу рядом с тобой.

– Что-то пошло не так, – развеселился Павел.

Марина нахмурилась:

– Так в чем я не виновата?

– Тебе лучше знать. Я вижу, ты поедом ешь себя за что-то. Чувство вины мешает тебе. Тянет на дно.

– Я не чувствую никакой вины! Перед кем? За что?

– Вот сама и ответь себе на эти вопросы. Тем более что ответы ты прекрасно знаешь. Если подойти к любому, даже совершенно незнакомому человеку, заглянуть ему в глаза и тихо сказать «Ты не виноват», в ту же минуту человек сообразит, о чем идет речь. Потому что душа всегда знает, чем именно терзается.

Марина знала, что он прав. Она спросила:

– А чем терзается твоя?

И тогда наконец Павел рассказал кое-что о себе.

Ему исполнилось двадцать три, и он вот уже полгода как работал ведущим музыкального часа на модной радиостанции. Родители-врачи эмигрировали в Канаду, а ему достались три комнаты из четырех в обшарпанной квартире доходного дома окнами на Гончарную улицу. Четвертую комнату занимала бабулька, давно глухая и почти не выходившая из дома. Ее глухота Пашу особенно устраивала, потому что ни один вечер не обходился без грандиозной пьянки, заканчивающейся под утро. Что думала престарелая соседка насчет спящих в коридоре людей и девушек, приходящих на кухню пить воду из-под крана в одних только сетчатых колготках, Паша предпочитал не знать вовсе. Молчит – и ладно. Особенно когда раз в пару месяцев он устраивал у себя очередной квартирник, на котором пели и пили его развеселые и безбашенные рок-друзья.

В обычный день после трех часовых эфиров Паша переодевался и мчался куролесить. Из «Молока» его несло в «Вулкан», оттуда в «Орландину»-«Перевал»[13]. Обычно к середине ночи вокруг него сколачивалась уже крепкая компания, и вместе они вытворяли то, перед чем меркли приключения Пьера с Долоховым, медведем и квартальным.