петь эту грустную песню и вместо этого спела «Лихорадку». Но это напомнило мне о маме. Она была мне так нужна. Я попыталась спеть «Я тебе не принадлежу»[38], другую любимую песню бабули из 1960-х годов. Я отвернулась, чтобы бабуля не увидела, как я плачу. Я побежала в ванную и открыла краны. Побежала обратно к бабуле, села на кровать и спела «Лихорадку» очень, очень сексуально, чтобы заставить себя не плакать. Бабуля начала смеяться.

– Не смейся! – сказала я. – Не разговаривай!

Бабуля притворилась дисциплинированной. Она закрыла рот, застегнула на нем молнию и выбросила ключик. Я пощупала ее лоб. Он был нормальным. Я дотронулась до ее груди. Она поднималась и опускалась. Я уткнулась лицом в подушку рядом с ней. Бабуля говорила:

– Милая, милая. – Я чувствовала ее руку на своей голове.

Потом я проснулась в кровати одна – это был все тот же день, самый длинный день из-за смены часовых поясов и почти четырех сотен попыток умереть в воде, в воздухе и на суше. Мы, наверное, еще успеем попробовать умереть в пожаре перед сном.

Бабуля с Кеном разговаривали в гостиной. На бабуле все еще были обрезанные спортивные штаны Кена. Джуд уехала домой, чтобы встретиться со своим книжным клубом и потренироваться перед Долиной Смерти. Они с Кеном собрались в поход по Долине Смерти. Кен сказал, что он будет там самым старым.

– Ага! – сказала бабуля. – Так ты старый! – Увидев меня, она сказала: – Добро пожаловать в страну живых!

Кен отправился на кухню, чтобы принести мне перекусить: сыр с голубыми прожилками, крекеры и кусочки манго, которые росли на дереве на заднем дворе Кена.

– А манговое дерево плачет? – спросила я Кена. Он не был уверен, но сказал, что это хороший вопрос, в следующий раз он будет внимательно слушать.

– А где Лу? – спросила я.

– Думаю, он гуляет, – сказал Кен. – Или, может быть, уже дома.

Кен и бабуля говорили об Уиллите Брауне! Уиллита Брауна знали все.

– Этот ублюдок, – сказал Кен. – Он все еще донимает тебя, ха? – Кен сказал «ха» вместо «а», потому что теперь он американец.

– Он когда-нибудь остановится? – сказала бабуля. Они засмеялись.

– Такой назойливый мелкий тиранчик, – сказал Кен. – Приехал во Фресно и обвинил всех тут в том, что они слишком просвещенные. Слишком космополитичные, слишком образованные и слишком современные.

Кен рассмеялся. Бабуля объяснила мне, что когда Кен сказал «все», он не имел в виду всех жителей Фресно, а только сбежавших русских, переехавших сюда из ее родного города. Она сказала, что иногда ей жаль Уиллита Брауна.

– Неужели он так и не смог выбраться? – сказала она.

– А мне нет, – сказал Кен. – Во мне нет ни капли жалости к этому ханжескому придурку. – Он сказал, что Муши – это, оказывается, мама – такая сильная женщина.

– Она боец, – согласилась бабуля.

Почему он так сказал? Мама что, дралась с Уиллитом Брауном?

– Она играет в спектакле, – сказала я. Кен спросил, что за спектакль, но мы с бабулей не смогли вспомнить его название. Потом бабуля и Кен говорили о том, как здорово, что скоро родится Горд.

– Какое путешествие, чуваки! Как же будет круто иметь маленького… – сказал Кен. Он вытянул руки.

– Мы не знаем, что Горд такое, – сказала я.

– Горд – это Горд! – сказала бабуля. – А Лу – это Лу! Дайте им быть такими, какие они есть!

Бабуля так говорит, когда мама включает режим выжженной земли. «Просто дай ей побыть такой как есть!»

– Я и позволяю им быть такими как есть! – сказала я бабуле. – Я просто говорю, что мы не знаем, что Горд такое!

Бабуля запела «пусть будет как будет, пусть будет как будет, пусть будет как будет, господи, пусть будет как будет»[39]. Я сказала ей, что «господи» в песне нет. Там было «да, пусть будет как будет», а не «господи, пусть будет как будет».

– Она права, – заметил Кен. – Там «да», а не «господи».

– Ла-а-а-а-а-а-адно! – сказала бабуля. – Еще раз.

Она спела песню снова, но опять с неправильными словами. Она делала это нарочно. Ей просто нравится вставлять слово «господи», потому что это дает ей чувство, что она молится.

Позвонил Лу и сказал, что он дома. Кен сказал, что отвезет к нему бабулю. Прежде чем они ушли, я сунула бабулин баллончик с нитроспреем в ее маленькую красную сумочку и поставила ее рядом со входной дверью, но, естественно, она ее забыла, потому что очень старалась спеть все песни «Битлз», которые знала. Она вставила слово «господи» в «Не подведи меня»[40]. Кен не стал говорить, что в этой песне нет ее господа. Он понял, что ей просто нравится вставлять бога в песни всегда, когда это возможно.

Я осталась дома у Кена одна на пятнадцать минут, пока он не вернулся. Я походила по разным комнатам и увидела фотографии мамы в детстве. Она выглядела нормальной, хочешь верь, хочешь нет. Я увидела фотографию, на которой мама держит меня, когда я была маленькой. Я увидела фотографию Лу, когда он был молодым и обнимал красивую даму. Я подумала о том, что Джуд тоже красивая. Бабуля говорила мне, что у всех ее шести тысяч племянников красивые жены и подруги, кроме одного. Его все это не волновало, его волновала социальная справедливость и тропические леса. Но потом они с женой развелись, так что, я думаю, в конце концов он об этом заволновался. Я подумала о стрингах под нашей кроватью. Я вздрогнула. Я посмотрела на Мао. Я была такого же роста, как он на фото. Я зашла в спальню Кена и увидела фотографию Джуд в одной рубашке. Я вскрикнула. Я заметила, что мои ноги оставили следы на ковре в его комнате. Я попыталась стереть их, но сделала только хуже. Наконец Кен пришел домой, и я попыталась не дать ему зайти в спальню и увидеть его ковер. Мы сыграли в нарды, пинг-понг в гараже, в «Скорость» и в «Суперскорость», в «Чокнутые восьмерки», в «Восьмерки-самоубийцы», в «Уно», в «Скип-Бо»[41] и в шарады. Наконец позвонила бабуля и сказала, что Кен может приехать и забрать ее, если хочет, но вообще она может вернуться пешком, без проблем! Стоит такой прекрасный вечер. Кен говорил с ней по громкой связи. Я покачала головой.

– Ей нельзя ходить пешком, – прошептала я. – Это она просто так говорит. Она точно умрет.

Я провела себе по горлу пальцем. Кен кивнул. Он сказал бабуле, что сейчас приедет. Было так