То есть литовский, латышский и эстонский поддерживаются методом вытеснения русского.

Вдохновители языковой политики видели в идеале обратно пропорциональную зависимость: чем больше внедряются государственные языки, тем меньше используется русский. В итоге остаются только литовский, латышский и эстонский как единственные и общеупотребимые языки балтийских стран, больше их существованию ничего не угрожает.

Идейной основой прибалтийской языковой политики провозглашается сохранение местных языков. Литовский, латышский и эстонский в своих странах обладают сакральным статусом: их сохранение прописано в преамбулах к Конституциям Латвии и Эстонии, депутаты Сейма Латвии при вступлении в должность клянутся защищать латышский язык как единственный государственный.

Проблема с вымиранием государственных языков стран Балтии действительно существует: литовский и латышский – последние живые языки балтийской языковой группы, при этом живых носителей[67] литовского языка осталось менее 3 миллионов человек, латышского – 1,3 миллиона. Еще более сложная ситуация с эстонским языком, относящимся к финно-угорской языковой группе: на нем говорят уже менее 1 миллиона человек.

При этом число носителей всех трех языков постоянно сокращается: иностранцы их не учат, собственные эмигранты в третьем-четвертом поколении жизни за рубежом забывают окончательно, в самих языковых ареалах на балтийском берегу смертность среди носителей языка превышает рождаемость и, опять же, не останавливаясь, продолжается эмиграция. При сохранении сегодняшних тенденций литовский и латышский языки через полвека присоединятся к прусскому, куршскому, ятважскому и другим вымершим языкам балтийской группы, а в Эстонии все будут говорить по-фински.

В советский период ситуация с языками прибалтийских республик была гораздо лучше: самая высокая в истории численность литовцев, латышей и эстонцев была именно в последние годы «советской оккупации». Однако именно тогда, в конце 1980-х годов, активисты сепаратистских движений объявили об угрозе местным языкам, исходящей от повсеместного распространения русского.

В результате и началась многолетняя кампания по спасению литовского, латышского и эстонского, по итогам которой перспектива неизбежного вымирания этих языков просматривается уже вполне отчетливо.

Но это не значит, что вдохновители прибалтийской языковой политики, видя спустя четверть века её сокрушительный провал, пересмотрели свои подходы и начали бороться за сохранение государственных языков путём стимулирования их носителей к тому, чтобы жить и работать на родине, а не улетать в поисках лучшей жизни в Великобританию. Ничего подобного: в последние несколько лет полномочия языковых инспекций в Латвии и Эстонии были только расширены, в Латвии штрафы за неиспользование латышского языка подняли в 4 раза для физических лиц и в 10 раз – для юридических, а коренное население, к плохо скрываемому облегчению правящего класса, по-прежнему эмигрирует, избавляя тем самым родные государства от проблем с безработицей.

При этом вопиющую для современной Европы практику, когда язык, на котором говорит половина страны, не имеет в странах Балтии не только государственного, но вообще какого-либо официального статуса (русский язык не признается ни региональным, ни традиционным языком национальных меньшинств), продолжают объяснять защитой местных малораспространенных языков от вымирания. Остальные объяснения не работают: в Прибалтике, например, пытались оправдать свой отказ подписывать Европейскую хартию о региональных языках тем, что их русскоязычное меньшинство является иммигрантами, а не автохтонным населением (чистой воды ложь). Однако, кроме «спасения» государственных языков, есть еще одна, сугубо практическая причина, по которой языковая политика в странах Балтии проводится настолько жестко, что её описывают в терминах «террор» и «инквизиция».

Наряду с лишением гражданства, государственный язык – это средство, с помощью которого производится сегрегация русскоязычного меньшинства, выдавливаемого с государственной и муниципальной службы: благодаря жестким языковым требованиям чиновниками в странах Балтии являются преимущественно представители титульных наций.

В Латвии 80 % государственных служащих составляют этнические латыши, причём по мере продвижения вверх по бюрократической лестнице их процент в госаппарате становится всё выше. В Эстонии по подсчетам эксперта Центра информации по правам человека В. Полещука, доля неэстонцев в органах исполнительной власти республики в 2007 году составляла 3–5 %[68]. В Литве основатель постсоветского политического строя Витаутас Ландсбергис, выступая в 2014 году на заседании Сейма, приуроченного к событиям 13 января, заявил о необходимости принять «пару уточнений к госслужбе, чтобы нелояльные лица, сознательно порочащие законы страны, просто не работали на государственных должностях, включая самоуправления». Слова Ландсбергиса прямо относились к скандалу в населенном поляками Шальчининкском районе, где самоуправление повесило на улицах таблички с названиями на литовском и польском языках – явный намек на то, что литовское руководство, если его разозлить, может начать административные чистки на языковой основе.

В Латвии и Эстонии, где численность «нетитульного» населения больше, а опасность, исходящая от него политическим режимам – выше, такие чистки были проведены еще в 1990-е годы. В 1995 году эстонский парламент Рийгикогу, а в 1999 году Сейм Латвии приняли законы о государственном языке, в которых были указаны уровни знания государственного языка («категории») и перечислены несколько десятков профессий, для занятия которых нужно знать государственный язык на том или ином уровне. Для занятия государственной должности требуется знание языка на высшую категорию ЗВ, на котором язык знают разве что доктора и профессора филологии. Однако кандидатам на административную должность, закончившим среднюю школу с латышским/эстонским языком обучения, сдавать экзамен на знание языка не нужно вовсе.

Таким нехитрым способом и достигается этническое доминирование в государственном и муниципальном управлении: иноязычные сдать языковой экзамен на требуемую высшую категорию, как правило, не могут, а представителям титульной нации экзамена сдавать вообще не нужно.

«Регулярно составляемый отчет о человеческом развитии Эстонии в 2007 году констатировал дальнейшее усугубление различий между эстонцами и «неэстонцами» в оплате труда и, как следствие, рост недоверия к государственным институтам. Как сообщали эстонские СМИ в 2004 году доходы «неэстонцев» в возрасте 15–30 лет составляли на каждое домохозяйство лишь 75 % от доходов эстонцев той же возрастной группы, в 2006 году этот показатель еще снизился до 70 %. Отчет однозначно констатировал, что представителю национальных меньшинств с высшим образованием труднее получить работу руководителя или высшего специалиста в «публичном секторе» именно из-за принадлежности к национальным меньшинствам. Именно поэтому удельный вес «белых воротничков» среди эстонцев выше, чем среди «неэстонцев», и в публичном секторе это различие более значительно, чем в частном секторе. Исследование подтвердило, что молодым русским гражданам Эстонии, свободно владеющим эстонским языком, все равно трудно устроится на работу в государственные учреждения», – пишет журналист из Эстонии Илья Никифоров[69] о результатах дискриминационной национальной политике в Эстонии.

Впрочем, языковые требования предъявляются не только к государственной службе, но и к частному сектору: список профессий, в которых требуется знание государственного языка, включает себя и коммерческую деятельность. В Латвии этот список первоначально включал в основном профессии, связанные со сферой